Бессмертник - Белва Плейн

«Ты такой высокий!» — сказала она Фреду. Словно он какой-нибудь верзила и она таких прежде не видела!

Но Фред обрадовался и пригласил ее танцевать — самый модный танец, последний писк. Алиса продемонстрировала новое па. «Мы в Алтуне тоже кое-что умеем», — подмигнула она и перекрутилась на каблучке. Ее юбка закружилась, вздернулась, так что на миг стали видны оборки панталончиков. Фред поднял ее, как в настоящем балете, и все, расступившись, образовали круг, чтобы поглядеть на представление. Фред сиял, возбужденный и счастливый.

Айрис делала вид, что стоять и восхищаться для нее сущее удовольствие. Инид переменила пластинку, а Фред так и продолжал танцевать с Алисой. Вскоре к ним присоединились все, кроме Айрис. Затем и ее пригласил какой-то мальчик. Она воспрянула духом, но быстро сообразила, что это всего-навсего младший братишка Инид. Ему нет и тринадцати лет. Она ощутила на спине его горячую, потную ладонь. Танцевать он на самом деле не умел — просто переставлял ноги. Пластинку меняли, он приглашал ее снова и снова, и Айрис думала, что он хотел бы отделаться от нее, да не знает как. Она тоже мечтала отделаться от него и тоже не знала как. Наконец она сказала, что хочет присесть.

Фред увидел, подошел. Вспомнил, видно, об обязанностях кавалера. К тому же на этот танец кто-то из мальчишек отбил у него Алису.

«Ты помнишь, что сегодня воскресенье? — проговорила Айрис. — Надо бы вернуться домой пораньше».

Он, как ни странно, согласился. Даже добавил, что у него полно несделанных уроков. Для Айрис его согласие было полнейшей неожиданностью: она полагала, что он захочет остаться.

Она отвернула горячий кран до отказа. Мама всегда тревожится, как бы Айрис не заснула в ванне. Но где еще найдешь такое уединенное, блаженное место для размышлений? Может, Мори знает, в чем моя ошибка? Ведь в этой девице сосредоточено все — ну все! — что Фред, по его словам, не выносит. Наверное, Мори в таких вещах понимает. Ей так часто хотелось спросить брата: в чем тайна его лучезарного обаяния — да-да, лучезарного, иначе не скажешь. Но Мори бы смутился и не ответил. Однажды, когда ей было лет одиннадцать, она увидела в щелку, что Мори сидит у окна. Она стояла за дверью, а он все сидел, долго-долго, и смотрел в одну точку. Наконец она проскользнула в комнату и спросила: «Ты чем-нибудь расстроен?» Как же он рассердился! «Противная девчонка, вечно лезешь не в свое дело!» Но позже, вечером, он заглянул к ней, извинился и спросил, по делу она приходила или просто так. Мори умеет быть очень внимательным и нежным, только старается это скрыть.

Жаль, что ему пришлось уйти из дома. Наверно, он не мог не полюбить Агату. А религия его никогда особенно не занимала. В синагоге он скучал, по лицу было видно. Не то что Айрис с папой. А вот как относится к религии мама, с уверенностью не скажешь. Музыку она, во всяком случае, любит. Зато самой Айрис нравится все: древние, дошедшие из глубин веков слова; сказания, которые из этих слов сложены… Я представляю череду лиц, словно целый караван бредет мимо — столетие за столетием. И все, сидящие рядом, мне знакомы и близки. Мы нерасторжимы, покуда мы здесь, покуда льется в наши души скорбная, горестная музыка. Когда она смолкнет и мы покинем стены синагоги, никому из этих людей не будет никакого дела до Айрис Фридман. Пока же мы едины. В детстве я думала, что Бог похож на папу, а папа — на Бога и он может сотворить любое чудо. Теперь я знаю — не может… Вот и с Мори он ничего не смог поделать. Он так горюет, так горюет. Я знаю это наверняка, потому что он даже имени Мори не произносит. Мама говорит о Мори, только когда папы нет дома. Она очень часто вспоминает, как Мори был маленьким. И никогда не скажет: «Айрис, когда ты была маленькой»…

Вода стала остывать. Айрис вылезла из ванны, вытерлась, надела ночную рубашку. В прихожей зазвонил телефон. Мама сняла трубку и тут же позвала Айрис:

— Это тебя.

Айрис взглянула на часы. Почти одиннадцать.

Голос Фреда.

— Айрис? Прости, что я так поздно, но я тут кое-что выяснил и решил тебе сразу сказать…

— Что?

— Про свадьбу… Мне так неловко. Но похоже, что либо я, либо они что-то напутали. Короче, девушку мне приводить с собой не надо. Мне ужасно перед тобой неудобно, но я знаю, ты поймешь…

— Конечно, — бодро сказала она. — Конечно, я все понимаю.

Он говорил еще минуты две — кажется, про газету, — но она не слушала. Она думала: может, сказать ему открыто, что врать не стоит. Я ведь прекрасно знаю, что он намерен взять на свадьбу Алису. Наверно, проводив меня, он вернулся к ней. Почему же я молчу?

Едва она повесила трубку, мама вышла из спальни.

— Надо же, — улыбнулась она, — не мог дождаться утра? Вы ведь увидитесь в школе.

— Это насчет свадьбы. Он ошибся. Ему не нужно брать с собой девушку.

— Вот как, — медленно проговорила мама. Она на миг помрачнела, вгляделась в гордое и неприступное лицо Айрис и тут же сказала: — Ничего, не на эту, так на другую. Будут еще на твоем веку свадьбы.

Нет, это не черствость, не равнодушие. Мама всегда сдержанна, что бы ни случилось. И всегда говорит что-нибудь обнадеживающее. «Даже если через секунду мы полетим в тартарары, ты никогда этого не признаешь», — упрекает ее папа, но на самом деле он благодарен маме за безмятежный оптимизм. Зато Айрис этот оптимизм зачастую раздражает. Неужели маму ничем не проймешь? Неужели ее ничто не огорчает? Айрис задала ей однажды этот вопрос. Мама помолчала, потом ответила: «Я свои огорчения держу при себе. У папы и так хватает забот».

Айрис вернулась к себе, почистила зубы и забралась в постель. Забавно, что она опечалена не так уж сильно. Может, даже наоборот: камень с души упал. Не надо думать, какое произведешь впечатление, не надо терпеть рядом всяких девиц вроде Алисы. И вообще Фред — всего лишь мальчишка. А когда-нибудь в ее жизни появится мужчина, настоящий мужчина. И он ни на кого другого не посмотрит.

Мама наверняка считает, что я в отчаянии. Она ведь чует, где ложь, где правда, не хуже меня. Но ей всегда кажется, что мне плохо. Много лет назад мы были на море, и я читала, лежа в гамаке, а остальные дети бесились на лужайке. Мама полагала, что мне обидно и скучно, а я была так счастлива. Я читала тогда «Айвенго» и «Последние дни Помпеи», все эти толстые чудесные книги, драматические и трагические, очень грустные, но все же не способные разорвать сердце. Только жаркие, сладкие слезы подступают из-за них к глазам. Я тогда откладывала книгу, ждала этих слез, радовалась им. Я была счастлива.

В колледже я стану заниматься английской литературой. Я влюблена в слова — в их звучание, ритм, благоуханный аромат. Я любила их всегда, сколько себя помню, наверное, лет с трех, когда мама читала мне вслух первые книжки. Или даже раньше. Слова можно ощутить, потрогать, как пальцем бархат. Однажды я составила список самых красивых слов. Сапфир. Перезвон. Травинка. Анжелика. Хорошо бы меня звали Анжеликой… Надо взять себе за правило выучивать каждый день пять новых слов.

Очень хочется писать книги. Проблема в том, что писать особенно не о чем. Один раз она написала о девочке в лагере, одинокой девочке, с которой никто не дружит. Учительница ее похвалила, сказала, что верно схвачено настроение. Но с тех пор Айрис ничего больше не писала. Она подозревает, что особого писательского дара у нее нет, но, пожив на белом свете, она, возможно, еще найдет, что сказать читателю.

У них в школе раньше училась девочка, ровесница Айрис. Теперь она перешла в консерваторию и уже играет в симфоническом оркестре. Как, должно быть, чудесно иметь такие возможности для самовыражения. Айрис часто кажется, будто что-то внутри нее жаждет вырваться наружу и — не может. Грудь порой так распирает, так волнующе, так радостно, что окружающие — узнай они об этом чуде — посмотрели бы на нее недоверчиво и удивленно.

«Да-да, — думала Айрис, — внутри я совсем другая, совсем непохожая на ту, что видят перед собой люди».

21

Для учтивого и приятного собой выпускника Йельского университета, дипломированного философа, осенью 1935 года места нигде не нашлось. Не нашлось места и для привлекательной выпускницы Уэллесли, из очень достойной семьи, которая изучала изящные искусства в Европе и говорила по-французски лучше самих французов. Она не могла даже претендовать на место официантки, поскольку желающих получить такую работу было хоть отбавляй и все — с практическим опытом. Его не брали в швейцары, поскольку, во-первых, его облик не соответствовал облику истинного швейцара, а во-вторых, их по нынешним временам чаще увольняли, чем нанимали.

Перед сном, после полуночи, Мори выходил за свежей утренней газетой, просматривал колонки с предложениями о работе, а в пять утра уже ехал на метро по выбранным адресам: в магазин, на склад, на фабрику, из Бронкса в Бруклин и обратно. И возвращался ни с чем.