Последний пророк - Александр Каменецкий

— Подонки, они просто подонки, — хрипя, процедил Гюнтер. — Их всех нужно уничтожать напалмом…

— Хусейн! — закричал я в ночное небо, расчлененное грубым силуэтом решетки. — Хусейн! Хусейн!

На фоне высоких жирных звезд нарисовалась смутная фигура.

— Чиво надо?

— Наш ребенок умирает. Умирает ребенок, понимаешь?! Ему нужен врач.

— Прошу вас, пожалуйста… прошу вас, помогите девочке! — взмолилась и Таня.

Чечен звучно сплюнул. Сгусток вонючей слюны чиркнул где-то рядом со мной. Шлепнулся о твердую землю.

— Значит, адной русской сучкой будэт мэньше. Она нэ родит солдата, каторий придет в мой дом и убьет май дэти.

Развернулся и исчез.

— Чтоб ты сдох! — Таня ударила кулачками в стену, плача. — Чтоб вы все сдохли! Чтоб вы сдохли!..

— Позвольте мне. — Жан-Эдерн, хрустнув коленями, поднялся. — Позвольте, может, я как-нибудь помогу девочке…

К концу следующего дня мы отдыхали на краю макового поля. Грузовик запаздывал, стемнело. Нам разрешили несколько минут просто посидеть в покое. Тани не было. Я вертел головой, осматривался тревожно. Сейчас она придет, утешал я себя, может, присела помочиться где-то в зарослях и сейчас выйдет… Она действительно вышла. Спотыкаясь, держась руками за пах, лицо в слезах, Таня выбралась на межу, глянула издалека на нас, опустилась на землю и громко, с воем зарыдала.

— Что… что они с тобой сделали?! — Мой выкрик-вопрос был уже бессмысленным.

Следом за Таней появился чечен, облизывая руку, покрытую глубокими кровавыми царапинами.

— Паднымайся, русская курва! — заорал он на Таню и ударил ее с размаху ногой под ребра. — Вставай, блядь! Или я тэбэ сейчас матка твой вонючий вырву!

Я не успел опомниться, все случилось очень быстро. Гюнтер схватил с земли тяжелый камень и бросился на чечена. Их разделяли метров пятнадцать — двадцать, у Гюнтера на ногах были тяжелые кандалы. Но он двигался быстро, очень быстро. Рослый, нескладный, на полторы головы выше чечена. Тот опомнился, лишь когда Гюнтер уже почти заносил над ним камень. Уклонился со звериной ловкостью, выдернул из-за спины автомат… Грохнула очередь. Гюнтер замер с поднятым в руке камнем, застыл. В жидких сумерках он напоминал какого-то древнего германского бога или героя, высеченного из скальной глыбы. Зигфрида какого-то. Ничком упал на землю, всем весом грохнулся, не выпуская свой камень. Чечен тоже застыл, оторопел. Затем выматерился, харкнул, пошел по направлению к холмам. Что-то объяснял в переносную рацию.

Таня перестала всхлипывать, умолкла. Где-то кричала гортанным голосом восточная птица, невидимо кружа над полем. Зарокотал джип. Появился молчаливый Али Хамза. Чечен шел следом, тащил три ржавые лопаты. Злой, смурной, недовольный. Али Хамза что-то коротко приказал ему, ткнул в темноту пальцем. Хусейн швырнул инструмент нам под ноги.

— Могила копат будэтэ. Вон там, гдэ кусты. Шевелитэс, собаки! — И вдруг добавил, помолчав: — Нэмец как мужчина погиб. А ти, ее муж, пачэму камень нэ брал?

Снова сплюнул и ушел, вытирая о куртку ладони.

Земля: комковатая, твердая, спекшаяся. Почти не реагировала на удары тупых лопат. Каждую грудку этой проклятой земли приходилось вырывать у пустыни с боем. Мы не копали, били с размаху железом в грунт. Мозоли вспухали и лопались. Древка лопат стали мокрые от сукровицы, скользили в руках. Гюнтер заслуживал лучшей могилы, но на большее мы оказались не способны. К утру яма была глубиной в полметра. Положили туда тяжелое, окоченевшее тело, забросали землей и песком. Из кривых ветвей колючего кустарника Жан-Эдерн соорудил крест, воткнул в приземистый холмик. Затем опустился на колени, сложил руки перед грудью. Я услышал, как он молится по-французски. Небритое серое лицо, ввалившиеся щеки. Отчетливый шрам. Так они, наверное, провожали в последний путь лейтенанта Пьера Бодлера. Могила в чужой земле, самодельный крест из веток. Слова молитвы, заученные давным-давно вместе с уставом. Старый воин, потерявший друга.

— Отче наш… — пересохшими губами вторила ему Таня. — Иже еси на небесех…

Я попытался заплакать, но не мог. Чувствовал себя покинутым, брошенным ребенком. Заблудившимся, одиноким, беспомощным. Вдруг по-настоящему понял, что все наши жизни висят на волоске. Все до единой, с самого рождения. И есть дикая, чудовищная, слепая сила, которая бьет в гущу людей, как молния. Поражает наповал, не глядя, без разбора. И ничего другого в мире просто нет, только эта сила. Она, видимо, и есть Бог.

Жан-Эдерн обнял Таню, прижал ее голову к груди:

— Он был в тебя влюблен, бедняга. Он мне рассказывал, у него была невеста, Хайке, очень похожая на тебя. Хайке ушла к его лучшему другу, Ахиму. Гюнтер так и не женился больше…

— Боже мой, неужели никто не может остановить этих зверей?..

— Напалм, — вырвалось у меня очевидное. Больше никто из нас не произнес ни слова.

Оттрубив две недели на маковой плантации, я стал экспертом в заготовке первичного опия, сырца. Очень важно сделать правильный надрез. Не очень глубокий и не слишком тонкий. Целое искусство. При глубоком надрезе часть сока будет оставаться и загустевать внутри головки. Его оттуда потом не выковыряешь. За такие ошибки нас били чем придется, ногами или палкой, иногда прикладом. Если надрез слишком тонок, солнце быстро высушит корочку, и сок вновь-таки останется внутри. Рука должна привыкнуть, это достигается тренировкой. Надрез должен быть неоднородным по глубине. Сначала, от верха, чуть глубже, потом — равномерно. Это из-за округлой формы маковой головки. Сверху должно вытекать активнее, чем снизу. Надо также уметь определять, выработалась головка или еще нет. Обычно надрезы делают в два захода; Первые — самые лучшие, самые ценные. Для них у нас были особые жестяные кружки. Отработанная маковая головка заметно ссыхается и вянет. Но существует один фокус: нужно сделать круговой надрез у основания. Тогда есть шанс получить еще немного млечного сока. Совсем пустые головки мы срезали и складывали в холщовые сумки. Они шли в дальнейшую переработку. Всему этому нас жестами обучали бессловесные женщины. Не знаю, за деньги они работали или нет. Обычные крестьянки, судя по всему. Кажется, совсем не злые. По крайней мере к нам они относились нормально, терпеливо. Хуже всего, когда чечен приходил проверять работу. Он всегда находил ошибки и бил. Иногда бил просто так, чтобы старались. Перерыв — только один, в полдень. Нам полагался кувшин воды и кусок черствой лепешки. Иногда горсть крупы, кускуса, без приправ. Если ты сильно уставал или терял сознание на жаре, приходилось падать в заросли. Минут десять — пятнадцать можно было лежать безболезненно. Но потом часовые замечали чье-либо отсутствие. Они нас пересчитывали, видимо, по головам. Как правило, кто-то из них просто стрелял в воздух. Если ты не поднимешься по выстрелу, спустятся и изобьют как следует. Поэтому подниматься надо сразу, не заставлять их покидать пост. Часовых наказывали, если они покидали свои посты на холмах. Тогда они отыгрывались на нас. Иногда местные женщины тайком совали нам яблоко, апельсин или кусок лепешки. Но если чечен приходил и обнаруживал при нас еду, бил не задумываясь. Главарь, Али Хамза, появился только один раз. Поговорил с чеченом, окинул все хозяйским взором и укатил на своем джипе. У него был американский военный джип в желтых, рыжих и коричневых пятнах. Добытое задень мы сдавали белобородому крохотному старичку, который приезжал с охраной на верблюдах. Такой был маленький и смешной этот старичок, как гном. Балагурил, песни какие-то напевал. Тщательно сортировал сырье, упаковывал в пластиковые мешочки, пробовал на зуб. Охранники у старичка были здоровенные громилы, под два метра, с тупыми стертыми лицами в оспинах. Он напоминал колдуна с парой помощников-джиннов. Потом я узнал, что таких плантаций в округе больше двадцати. Нашему Али Хамзе принадлежало шесть. Богатый был человек.

Ко всему в конце концов можно привыкнуть, даже к этому. Первые несколько дней были непрекращающимся кошмаром. Мы страшно обгорели, до кровавых волдырей. Часто падали в обморок. Кандалы сбивали щиколотки едва не до кости. Потом как-то притерпелись. Уходили с рассветом, возвращались почти затемно. Говорить ни о чем не хотелось. Почти не разговаривали друг с другом. Машку, к счастью, перевели из зиндана в сарайчик, где держали коз. Она бы умерла в зиндане, даже они это понимали. В сарайчике воняло, но было не так жарко. Не хочу подробно описывать все это. Да, собственно, нечего описывать. Работали, возвращались в свою яму и падали замертво. Не было сил для мыслей, не было сил надеяться на спасение. Работа выжимала из нас все. Каждый день на плантации кого-нибудь избивали, и Таню тоже. Слава Богу, Хусейн не пытался ее больше насиловать. Тела приобрели странную бесчувственность. Когда тебя бьют, просто валишься, как куль, на землю и закрываешь руками голову. Если совсем не сопротивляешься, не кричишь, тогда быстро прекращают. Чечен сначала дрался с азартом, потом ему надоело. Мы были такие бессловесные животные, что достаточно было просто прикрикнуть. Человек, оказывается, может вести себя как механизм. Простая заводная кукла. Вообще вся начинка вылетает из головы очень быстро. Очень нестойкая она у нас, начинка. Ее выбивают легко, как пыль из одеяла. Даже стараться особенно не надо.