Последний пророк - Александр Каменецкий

Угрожающее стрекотание приближалось, нарастая. Сомнений больше не было: там, в кабине, решили, что мы стреляем по ним. Гюнтер совершил самую большую ошибку в своей жизни.

— Прыгайте! — отчаянно крикнул Жан-Эдерн. — Прыгайте немедленно!

Мы прыгнули в парную, теплую, спокойную воду, в великолепное курортное Средиземное море. Жан-Эдерн тащил на себе Машку, греб как дельфин. Мы старались не отставать. Вертолет приближался. Минута, может быть, прошла, и громыхнул взрыв. Стало совершенно светло на мгновение, за нашими спинами поднялось алое полыхающее зарево. Гигантская, так показалось, волна швырнула нас вперед и погнала на скорости к берегу. Она нас спасла, волна от взрыва. Я оглянулся. Никакой яхты больше не существовало. Несколько горящих досок покачивались на поверхности. Вдарили ракетой, чтобы наверняка. Вертолет удалялся, стрекотание затухало вдали. Доложат на базе, что удар был нанесен с хирургической точностью.

Берег оказался близко, метров сто или меньше. Каменистый, пустой, без признаков жилья. Голые скалы. Кустарник, валуны. Мы выбрались на сушу, целые и невредимые. Останки яхты погасли, снова вышла луна. Серебристое море по-прежнему равнодушно плескалось у наших ног. В лунном рассеянном свете камни и островерхие скалы казались нереальными, инопланетными. Тишина была настолько густой, что звуки нашего тяжелого дыхания с трудом просачивались сквозь нее. Дикий берег, ни огонька, ни лодки. И приближаться к людям небезопасно.

— Господи, что теперь? — Таня дрожала, прижавшись ко мне. Хрупкое, холодное, мокрое тело. Оно билось, толкая меня в грудь отвердевшим плечом. — Куда нам теперь идти?

Жан-Эдерн внимательно озирался по сторонам, держа на руках моего Ежа.

— Кажется, это район Эль-Кантаи… Километров десять — пятнадцать до города. Насколько я знаю, Эль-Кантаи все еще контролируют правительственные войска. Нужно подняться по склону, там должна быть дорога. Идемте!

— Может, подождем до утра? — виновато попросил Гюнтер. — Es tut mir sehr weh.

Вид у него был усталый и побитый. На нижней челюсти — огромная алая ссадина.

— Только потеряем время, — отрезал Жан-Эдерн, поднимаясь.

Подъем: крутой и каменистый. Тропу в лунном свете было видно не так уж плохо, но она осыпалась под ногами, подошвы скользили. Какие-то мерзкие колючие растения царапали тело, норовили достать до глаз. Жан-Эдерн, посадив Машку на шею, карабкался первым. За ним — Таня, я и Гюнтер — в хвосте. Вздыхал, стонал, охал. Внезапно Таня покачнулась и с криком, заскользив, начала съезжать куда-то вбок.

— Ч-черт! — Я бросился к ней, едва успев ухватить за плечо. — Что с тобой?

— Помогите, помогите, — хрипела Таня, пытаясь свободной рукой поймать мою.

Ее ноги болтались в пустоте.

— Жан-Эдерн! — крикнул я. — Сюда, скорее!

Вместе мы с трудом вытащили Таню на тропу. Бедная моя девочка попыталась встать и тут же упала.

— Мамочка, что с тобой?! — Машка бросилась к ней.

— Ничего… нога… подвернула, кажется… пройдет…

— Отойдите, не трогайте ее!

Жан-Эдерн уселся рядом с Таней на корточки. Мы сгрудились за его спиной.

— Так больно?

— Ай!

— А так?

— А-аа!!

— Ясно… — после паузы. — Перелома нет, кость цела. Обыкновенный вывих. Don't cry, honey. Вам придется нести ее, парни.

— Простите меня, ребята, — сквозь слезы простонала Таня.

— У вашей жены хорошие связки, — уважительно заметил мне Жан-Эдерн. — Все могло быть гораздо хуже. Она спортсменка?

— Йог, — ответил я. Жан-Эдерн улыбнулся:

— Моя бабушка говорила: «До свадьбы»… Это правильно по-русски? Mariage, свадьба!

— Правильно, правильно… — всхлипнула Таня.

— Тогда вперед!

Мы с Понтером понесли Таню на плечах. Держась друг за друга, за Жан-Эдерна, скользя и спотыкаясь.

— Ты очень легкая russische Frau, — прохрипел, отдуваясь, Гюнтер, когда мы примерно через час оказались наверху. — Русские фрау обычно очень большие?

— Большую ты бы не вытянул, — тихонько ответила Таня. Гюнтер ее, кажется, понял.

Дорога действительно была — широкое и гладкое скоростное шоссе. Никаких древнеримских via. Никаких машин. Обессиленные, упали у обочины. Жан-Эдерн потребовал, чтобы мы отползли в кусты. Спросил шепотом:

— Болит нога?

— Не очень, — соврала Таня. Думаю, ей было невыносимо больно. Но держалась. Откуда в ней, капризной и избалованной, вдруг взялось столько стойкости?

— Дай-ка я попробую, девочка…

Он отломил от ближайшего кустарника толстую ветку и принялся обрезать карманным ножиком длинные колючки.

— Что вы собираетесь делать? — удивился я.

— Кое-чему научился в Камбодже… Нас осталось тогда пять человек в джунглях. Мартышки устроили засаду, перебили почти всех. Лейтенанта контузило. Его звали Пьер… Пьер Бодлер, как поэта. Мы сделали из лиан носилки и несли Пьера на руках. Хороший был парень, песни любил петь. Убили его в Анголе… Привязали к столбу, разрезали живот и натолкали туда соломы. Когда мы пришли, на нем были мухи, сплошным слоем мухи, рой… Ладно… Тогда в джунглях мы наткнулись на одну деревню. Все разбежались, остался только один старик монах. Так и стоит сейчас его лицо перед глазами… Маленький, тощий, желтый, уродливый. Передние зубы торчат вперед, как у хомяка. Какая крыса мерзкая, я еще тогда подумал. Храм сожгли — кто-то постарался до нас. И этот монах сидел на каменном крыльце, засыпанном пеплом. Один-единственный. Нас не боялся. Он вообще, по-моему, никого на свете не боялся. Перебирал четки. Взгляд его меня поразил. Вроде человеку совершенно наплевать на жизнь, на смерть… Мы для него — как тени. Поднял глаза, а смотрит куда-то сквозь. Как будто нас вообще нет. Мы тут стоим, понимаете, с оружием, пятеро здоровых мужиков, кровью перепачканные, злые как черти, а он нас не замечает! Мне его, честно говоря, страшно захотелось пристрелить. Вот за этот взгляд… Короче говоря, мы положили Пьера перед ним, молча. Он ничего не спрашивал. Тоже молча достал из-под своей рясы какие-то иголки, травы… Я наблюдал очень внимательно… Больно так?

— Нет, — удивленно улыбнулась Таня. — Совсем не больно.

— Пока старик лечил лейтенанта, я не отходил от него ни на шаг. Смотрел, мало ли что. Монах за это время и слова не сказал. Но он был… даже не знаю, как сказать… Рядом с ним чувствуешь себя в безопасности. Такая, знаете, уверенность приходит… ну, что на самом деле ничего с тобой плохого случиться не может. Как будто ты не в джунглях, а дома… море шумит за окном… Никогда в жизни, ни до того, ни после, мне не было так спокойно. Чудесный старик. А на третий день Бодлер очнулся. Знаете, какие были первые его слова? «Вёв Клико». Это шампанское, «Вёв Клико», отличное шампанское. Лейтенант его пил, пока был в обмороке. Ему приснилось, что выпил целый ящик… Через несколько лет, в Бангкоке, я целый год жил в лавке одного китайца. Тоже научился кое-чему… Я сейчас вспоминаю это все и знаете, о чем думаю? Мы ведь не за деньгами пошли в Иностранный легион. Ну, некоторые, конечно, только из-за денег, а большинство — нет. Хотелось быть героями, совершать подвиги. Почувствовать себя настоящими мужчинами… Что нас ждало во Франции? Работа, семья, телевизор… Дни все как один похожие друг на друга. Трудиться, чтоб наполнить желудок, и наполнять желудок, чтобы иметь силы трудиться дальше. Маленькие пошлые удовольствия и бессмысленность… бессмысленность до самой могилы. Пустота. Среди нас были образованные, начитанные парни, обожали экзистенциалистов. Я сам прочел «Постороннего» раз, наверное, двадцать. Война казалась единственным выходом, достойным мыслящего человека. Красиво жить, красиво умереть… Потом, конечно, мы поняли, что такое война, что она за дерьмо. Но этих арабских самоубийц, которые взрывают себя на дискотеках или еще где, — их тоже можно понять. Как хорошо геройски погибнуть в восемнадцать лет за великую идею, когда еще не раскусил жизнь, не узнал, в какой заднице мы все находимся!.. Когда в душе есть еще хоть капля искреннего чувства! Что толку быть таким, как я, старым занудой, который видит все как оно есть? Что за merde прожить полвека и убедиться лишь в том, что мир — всего-навсего обычный театр? Не болит нога?

— Не-е… — Голос Тани был вялый и сонный.

— Вот и хорошо. Теперь спи. Вы тоже поспите, друзья. Я буду в карауле.

Я проснулся от сильного тычка в грудь. Тыкали чем-то твердым, железным. Открыл глаза: у лица покачивался ствол «Калашникова». Мы уснули все, и Жан-Эдерн тоже. Теперь было утро, и вокруг нас стояли вооруженные люди. Один из них, видимо, старший, — в полевой форме без погон. Наверное, офицер. Жестом он приказал нам встать. Жан-Эдерн что-то сказал ему по-французски, тот ответил.

— Он хочет знать, кто мы такие.

— Скажите ему, — бессильно вздохнул я. Жан-Эдерн принялся что-то объяснять.