Хан с лицом странника - Вячеслав Софронов

В растерянности потоптавшись, друзья пошли дальше. Наконец, пройдя несколько улиц, постоянно шарахаясь от несущихся не разбирая дороги верховых, они вышли на холм, с вершины которого увидели темные стены огромной крепости с высокими сводчатыми остроконечными башнями по краям.

— Неужто Кремль? — с восхищением спросил Герасим.

— Он самый и есть, — усмехнулся Богдан, — не видишь, что ли?

— Так там царь и живет?

— А где ж ему жить?

— Поглядим? — и Герасим первым легко зашагал по спуску, спеша поближе подойти к причудливым стенам с зубцами наверху. Вдруг послышался мелодичный звон, и они, задрав головы, увидели, как на одной из башен сошлись меж собой на блестящем разбитом золотистыми полосками, круге две металлические стрелки. Проходящий мимо них мужичок в желтом отороченном черной бахромой полушубке кивнул и снисходительно спросил:

— Чего, деревенщина, поди, первый раз часы увидели? Глядите, глядите, за показ денег не берут!

— А царя, где можно увидеть? — спросил у него Герасим.

— Так ты скажи стражникам, что Ванька Чурбанкин с под Костромы к царю батюшке пожаловал, он к тебе и выйдет…

— Да мы не из Костромы. Купцов Строгановых мы люди, — возразил Герасим, чем только насмешил мужика.

Вдруг за каменной стеной послышался шум, обитые кованым железом ворота со скрипом распахнулись, и через них выскочили на площадь всадники на покрытых цветными попонами конях. Щелкая длинными бичами, врезались в стоящую неподалеку толпу, тесня и разгоняя народ. Вслед за ними показались богатые сани, устланные коврами, на которых сидели воины с пищалями в руках. Потом еще одни сани, и еще и, наконец, выехал крытый возок с золотыми орлами на дверцах и затянутыми слюдой оконцами, запряженный четверкой белых коней, с сидевшими впереди возницами, а еще двое стояли сзади, почти на полозьях возка.

— И точно, сам царь Иван Васильевич, поехал куда-то, — раскрыв от удивления рот, выговорил стоявший с ними мужик.

Народ меж тем прибывал, толпа густела, а из ворот выезжали все новые и новые сани, возки и, казалось, им не будет числа. Любопытные пытались сосчитать, сколько людей едет с царем, кто-то узнавал знакомых, кричал им, сходились, переговаривались, спрашивали друг друга: "Царь-то с новой царевной вместе поехал али сам по себе?". "Поди, с ней, если на богомолье". "А она крещеная? Черкеска, ведь". "Как не быть крещеной, все же царица московская".

Ну вот царский поезд умчался, ворота, заскрипев, закрылись и у башни остался стоять, покачивая бердышом, казалось, равнодушный ко всему стрелец. Народ начал потихоньку расходиться с площади, вспомнив каждый о своих делах.

— Ну что, поди, и мы домой отправимся? Повезло, царя увидели. Дай ему Бог здоровья, — и Богдан широко перекрестился на икону, висевшую над кремлевскими воротами.

— Надо бы завтра в храм сходить, — задумчиво сказал Герасим.

— Что, грехов много за дорогу накопил? — поддел брата Богдан.

— Грехи, не грехи, а в храм надо, — упрямо ответил тот.

Тем же вечером Аникий Федорович Строганов сидел за столом возле печки, прислонясь к ней правым боком, и тихо беседовал с управляющим Савелием. Он задумчиво поглаживал окладистую бороду, рассыпавшуюся по широкой груди, и наставлял управляющего, что нужно сделать в его отсутствие:

— Половину обоза на продажу пристроил, еще столько же осталось. Пусть так в амбарах и лежит. Цены пока большой за нее не дают. Может к весне вверх пойдет. Ты уж, Савелий, сам гляди, когда продавать.

— Как скажешь, батюшка, как скажешь, — с подобострастием моргал водянистыми глазками тот, — наше дело холопское, ваши приказы точнехонько исполнять.

— Холопское-то холопское, да башка тебе на что дана? Чтоб шапку носить, да господам кланяться? Ты, давай, кумекай и сам помаленьку, раз управлять моим хозяйством взялся. Ладно, соль все одно разойдется. А я вот хотел к государю попасть, пред его ясные очи, да не успел… Сказывают, что сегодня он на богомолье уехал.

— Так то их царское дело. Теперь ждать придется долгонько, — зачастил Савелий.

— Надо было мне через князя Романа попробовать до него пробиться, царь-батюшка теперь только после Рождества в Москву пожалует, — раздумывая вслух, высказался Аникий Федорович. — Может и мне следом за ним к святым мощам поехать?

— Как батюшке угодно будет, можно и поехать.

— Э, плохой из тебя советчик, Савелий, иди лучше спать. Чем с тобой, так лучше с этой печкой разговаривать.

Савелий как будто только этого и ждал, мигом исчез, оставив Строганова одного. А к царю Аникию Федоровичу действительно попасть нужно было позарез. Прошлым летом не поладил он с Чердынским воеводой, который воспротивился строительству новых варниц на ничейной земле, заявив, что та земля государева, и без грамоты царевой добывать соль никак не можно. Аникий тогда вспылил, пригрозил написать царю, сообщить о многих винах воеводских, отчего тому бы не поздоровилось. Воевода смолчал, затаился, а потом Строганову донесли, будто посылал он на Москву гонцов с тайной грамотой к государю. А уж что в той грамоте было, кто знает. Вот теперь и надобно царя увидеть, объяснить, что городки он ставит на ничейной земле не только ради своей корысти, как Чердынский воевода думает, но и для бережения всего русского государства.

Он еще чуть посидел, обдумывая, через кого бы лучше из своих московских знакомых выйти с челобитной к царю, чтобы тот не сомневался в делах его и не чинил препоны.

Раньше, когда всеми делами при дворе заправлял его давний знакомец Адашев, то через него любая Строгановская грамота быстро доходила до государя. Царский любимец знал, когда и с чем подойти к Ивану Васильевичу. Правда, и брал он за это немало, но дело того стоило. Теперь же не стало Адашева при дворе, выслал его царь из Москвы и говорят, будто и вовсе преставился он в каком-то глухом городке подле самой Ливонии, закадычный дружок его. Так что теперь надо нового человека искать, кто к царю прямой доступ имеет. Иначе… Иначе сживут его недруги со света, не дадут развернуться, Самое лучшее, конечно, самому на Москве жить. Только и там, на уральской земле, без него дела вкривь да вкось пойдут. Везде свой глаз нужен.

С этими мыслями Аникий Федорович уснул так и не решив, как же ему лучше поступить.

* * *

… Прошло несколько недель и перед самым Рождеством прискакал на Москву дворянин Константин Поливанов с грамотами к митрополиту Афанасию и ко всему народу московскому, которые ведено было глашатаям по всем площадям читать. И выходило из тех грамот, что царь Иван Васильевич, сложивши с себя венец царский, будет теперь жить в слободе Александровской, а народ русский без царя сиротой оставляет. Произошло после этих грамот волнение великое по всей Москве. Черный люд, собравшись на площади возле Кремля, кричал в голос, что всех изменников бояр пожечь да повесить надобно. Бояре же, запершись в своих домах, боялись на улицу выходить.

Наконец, к народу вышел митрополит и объявил, что он немедля едет к царю слезно просить его вернуться обратно. Люди, выслушав его, тут же опустились на колени и возопили:

— Будем царю вовек послушны, пусть только простит нам вины наши! Стеной за него станем, себя не пожалеем!

На другой день митрополит со святителями Новгородским Пименом и архимандритом Чудовского монастыря Левкием, епископами ростовским, суздальским, рязанским, крутитским и многими архимандритами спешно выехали вслед за царем к Александровской слободе. С другого конца столицы отправляется богатый поезд со знатными князьями и боярами, возглавляемый Иваном Дмитриевичем Бельским и Иваном Федоровичем Мстиславским, а также другими знатными боярами и дворянами. Узнав об этом, Аникий Строганов кликнул дворовых людей и велел ехать за ними следом. Едигир, Богдан и Герасим, спешно оседлав коней, вылетели на улицу и уже на спуске к реке догнали строгановский возок. Через два дня бешеной скачки они подъехали к возвышавшемуся на холме собору Александровской слободы, исконной царской вотчины.

* * *

…Иван Васильевич прохаживался по комнате длиной в восемь шагов и, уткнувшись в противоположную стену, поворачивал обратно, отсчитывал снова восемь шагов и… опять стена. Он не любил число "восемь" как и не любил все цифры, числа, которые делились пополам. Было в них что-то предательское — хитрость, скрытая в умении безболезненно распадаться надвое. Ящерица так же легко отбрасывает хвост, а через несколько дней как ни в чем не бывало, объявляется с новым. Вот "тройка", "пятерка" — другое дело. Дружественные числа. Они не предадут, не изменят, их не разрубить пополам. А случись такое, рассыплются в прах, но верность сохранят. "Именно так, именно, — думал Иван Васильевич, продолжая вышагивать меж стенами, расписанными изображениями заморских птиц по краям и зверем-единорогом в центре. — Будет время, запишу измышления свои. Только когда оно, время, для писания будет… И будет ли…"