Дважды войти в одну реку - Вионор Меретуков

Зубрицкий превратился в невольного фаталиста.

Семейная жизнь старины Гарри напоминала русскую рулетку. С тем отличием, что в смертельной забаве сохраняется надежда уцелеть, жены же Зубрицкого, в силу их роковой обреченности, такой надежды были лишены изначально: им было просто предначертано умирать в расцвете сил.

Старина Гарри, как много грешивший и потому богобоязненный человек, считал своим священным долгом систематически наведываться на могилы почивших спутниц жизни.

Но с годами это занятие стало обременять его, постаревшего Зубрицкого невероятно утомляли и расстраивали эти поездки по кладбищам.

В конце концов непрерывная чехарда жен и кладбищенские тяготы так надоели ему, что он послал все эти семейные заботы, радости и горести к чертовой бабушке.

После очередной, чуть ли не десятой, потери, он решил, что с него довольно, что он значительно перевыполнил план по женитьбам и пора бы ему утихомириться, целиком отдавшись тихим радостям вдовства. И сам себе поклялся никогда больше не вступать в законные отношения с женщинами.

Он предполагал, что жизнь его отныне наполнится новым содержанием.

Но вместо ожидаемого ликующего покоя, на многократного вдовца навалились одинаково скучные, бессодержательные будни.

Старина Гарри с удивлением стал замечать, что его дни рождения участились.

"Вот это да-а, — бормотал он, — вроде, ещё вчера мне было сорок, а позавчера — двадцать. И вот мне уже и за шестьдесят. Как же все-таки быстро пролетает жизнь! Мне всегда трудно было представить себя стариком. А сейчас стоит подойти к зеркалу…"

Он стал многое забывать.

Не мог припомнить, например, как звали его жён.

Имена некоторых любовниц он еще помнил, а вот с именами жён была полная неразбериха.

Была, кажется, Луиза, третья (?) по счёту жена. Да и её он запомнил только потому, что Луиза была единственная, кому посчастливилось избежать смерти.

Не успев ещё толком вкусить прелестей супружеской жизни, Луиза, в соответствии с заведенным порядком, начала чахнуть. Её спасло то, что старина Гарри вовремя распознал в жене скрытую лесбиянку. Он быстренько развелся с ней, и таким образом Луизе удалось обвести смерть вокруг пальца.

Всплывал в памяти затуманенный образ еще одной женщины, очень красивой брюнетки с огненным именем Герда. Но кто была эта загадочная Герда и была ли она его женой, старина Гарри вспомнить не мог.

Он даже допускал, что Герда была женой совсем другого человека, а к нему пристала от безнадёги, как пристаёт к берегу потрепанный штормом корабль, готовый пристать к чему угодно, только бы не затонуть в бушующем море. Но Герда затонула. В буквальном смысле. Во время купания с ней приключился эпилептический припадок, и она пошла ко дну.

В своей забывчивости старина Гарри дошёл до того, что не мог вспомнить достаточно длинные жизненные отрезки. Например, он затруднился бы сказать, что с ним происходило в период с 1968 по 1972 годы. Пять лет как-никак…

Одно время, думая об этих утраченных пяти годах, он пришёл к мысли, что и со всеми другими людьми, возможно, происходит то же самое. Только они в этом — из чувства ложно понимаемого стыда — ни за что не признаются.

Никакими усилиями воли, безумными напряжениями памяти не мог старина Гарри воскресить нарушенную хронологию. Как ни бился, пять лет ушли в вечность безымянными, не проясненными, изъятыми из прожитой жизни. Пробел, провал, белое пятно, или, вернее, пятно без цвета и запаха. Неведомая книга, которая, вместо того чтобы быть прочитанной, захлопнулась и сгорела на кострище из миллионов подобных книг.

Память, споткнувшись, скатилась в пропасть. А сознание перепрыгнуло через эти пять лет и заковыляло дальше, чтобы ухнуть в пропасть несколько позже, вместе с грезами о вечности.

С другой стороны, что такое, в конце концов, в жизни отдельно взятого индивидуума какие-то пять лет? Если вдуматься, то ничего особенного в этих пяти годах нет, так, ерунда, о которой и говорить-то не стоит: всего-то на всего одна тысяча восемьсот двадцать шесть дней. И примерно, как сказал бы Довлатов, столько же ночей…

Что значит эта хилая цифра в сравнении с теми могучими двадцатью пятью тысячами дней, которые, если верить статистике, проживает каждый из нас?

А тут жалкие пять лет…

Некоторые не могут вспомнить и десятилетий. И ничего, справляются как-то.

Короче, пока старина Гарри осматривался, размышлял, частично терял память и хоронил жён, жизнь неожиданно подкатила к обрыву.

"Ах, какие нехорошие мысли!", — подумал старина Гарри и тяжело вздохнул.

Он в очередной раз бросил взгляд на часы. Полпятого. "Ну и стервец же этот Тит", — пробормотал он.

Зубрицкий уже несколько раз порывался встать и заглянуть в спальню, но воспоминание о последней такой попытке и о том, чем эта попытка закончилась, каждый раз принуждало его не трогаться с места.

Примерно полгода назад чёрт дернул его сунуться в спальню, когда там находился Лёвин с какой-то пожилой теткой, которую Тит любовно называл "солнышко ты моё ненасытное".

В тот вечер, разозлившись на Тита за то, что тот отправился со своей дамой развлекаться в спальню, а его оставил наедине с телевизором и двумя литрами водки, Зубрицкий не вытерпел, покинул пост за пиршественным столом и на цыпочках подкрался к дверям спальни.

Примерно минуту он, открыв рот и высунув язык, прислушивался, потом тихонько приоткрыл дверь и заглянул внутрь.

Зрелище, которым довелось ему насладиться, было, как говорится, не для слабонервных.

Спальню заливала сумасшедшим огнём огромная десятиламповая люстра.

"Солнышко ты моё ненасытное", здоровенная баба с квадратным подбородком и руками тяжелоатлета, "гарцевала" над распростертым Лёвиным и каждый раз, когда обрушивалась на свою жертву чуть ли не с потолка, крякала, как мясник: "Йэ-э-эх!".

Лёвину, похоже, всё это страшно нравилось, потому что он урчал как кот и временами ухарски вскрикивал.

Бабища же, увидев изумленное лицо старины Гарри, подмигнула выпученным глазом и пригрозила: "Готовься, касатик, скоро придет и твоя очередь!" Старина Гарри захлопнул дверь и незамедлительно ретировался.

…На исходе третьего часа Зубрицкий затосковал. Чем они там могут так долго заниматься? Обыкновенный триппер, тоже еще мне проблема! Всадил шприц, и вся любовь. Ну, еще для верности можно промыть мотовило марганцовкой. Конечно, приятного мало, но и времени на это уходит с гулькин нос.

Старина Гарри опять бросил взгляд на часы.

Он приехал около двенадцати, сейчас почти пять… Черт бы побрал этого Тита! Проклиная всё на свете, Зубрицкий поднялся и, стараясь не шуметь, направился в спальню.

Около дверей постоял, прислушиваясь. Мертвая тишина. Тогда было иначе: всё ходуном ходило, свистело и хрипело, как в дымоходе во время сильного ветра.

Зубрицкий осторожно толкнул дверь. Опять постоял, слегка пригнувшись и повернув голову ухом к щели. Ни звука. Открыл дверь пошире. Протиснулся в нее, сделал по комнате пару шагов и замер.

Некоторое время он тупо озирался.

Спальня своим сверхскромным убранством напоминала ритуальную камеру с жертвенным алтарем в виде покрытого серым покрывалом примитивного лежака или операционную палату интенсивной терапии в начальный период реконструкции, то есть тогда, когда из нее вынесено всё, кроме больничной койки.

Столь нищенское, прямо-таки спартанское убранство спальни или гнездышка разврата, как называл этот суровый полигон любви сам Тит, объяснялось глубоко продуманной бесчеловечной идеологией Лёвина, большого любителя поэкспериментировать в области как стандартных, так и нестандартных разновидностей половых отношений.

Оригинал Лёвин, на основе богатого сексуального опыта, утверждал, что любая женщина, если её хотя бы на минуту заманить в его казематную спальню, безропотно и беззаветно даст кому угодно, хоть Минотавру, только бы ее выпустили оттуда живой.

Садистский талант Лёвина цвел мутным цветом уже несколько десятилетий и, по мнению Зубрицкого, должен был увянуть каким-то необычным образом. Что, по все видимости, и произошло, злорадно подумал старина Гарри, видя, что в спальне никаких следов не только Тита, но и его страшной визитёрши нет и в помине.

К чудесам привыкаешь с трудом, подумал старина Гарри. Но после того как Рогнеда превратила Лёвина в гнома величиной со стограммовую гирьку, а затем опять в шестипудового здоровилу, он уже ничему не удивлялся. И потом, Зубрицкий некоторым образом был человеком науки. Вспомнив об этом, он решил, по возможности спокойно и взвешенно, проанализировать ситуацию.