Черная заря - Владимир Коротких

Буря длилась больше трех дней, просачиваясь внутрь помещений и палаток густой пылью, вызывающей хрипы в легких, воспаляя глаза и хрустя на зубах во время приема пищи. Личный состав, выходя на улицу, надевал противогазы, делаясь неузнаваемым. Казалось, что жизнь превратилась в маскарад во мраке бесконечного затмения солнца.

Спали поверх одеял, не расправляя постели. Утром на одеялах оставался мокрый от пота след тела с желтым пыльным очертанием его контуров. Уборка была попросту невозможной. Все было покрыто внушительным слоем пыли, которую аккуратно ссыпали на пол с предметов. Каждый шаг по комнате сопровождался пыльными фонтанами, вырывающимися из-под обуви. Главной трудностью в этой ситуации было быстро закрывать дверь, выходя из комнаты на улицу и обратно. Ветер рвал ее из рук, влетая вихрем внутрь, моментально поднимая пыльный хоровод в помещении. Невозможность противостояния стихии заставляла людей попросту спокойно ждать окончания бури.

В конце концов, когда уже начинало чудиться, что другой жизни на планете вовсе не существует, буря стихла. Стихла внезапно. Неожиданно ветер прекратился, оставив без присмотра пыльные небеса. Пыль неподвижно повисла в воздухе и через полдня, постепенно оседая вниз, как таявший туман, выпустила солнце, заигравшее лучами в пыльном облаке. Затем в стороне обнаружились вершины гор, палатки и, казалось, весь мир, с уставшими от противогазных масок лицами.

Сделав генеральную уборку в комнате, наслаждаясь ясностью неба и свободой дыхания, Андрей с Бочком сидели снаружи у открытой двери на лавочке «имени бойца», где Рябов ночью повздорил с замполитом. Все теперь ее так и называли. Бочок читал газету «Известия», привезенную утром с почтой, а Андрей слушал некоторые его комментарии по поводу прочитанного, надвинув на глаза свернутую из газеты пилотку и вытянув ноги в бывших когда-то ботинками сандалиях.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?

Андрей сдвинул пилотку и увидел Шестака.

— Обращайся.

Шестак протянул ему конверт:

— Артист письмо прислал! Все у них хорошо, почитайте!

Андрей с некоторым внутренним волнением взял конверт и вынул из него тетрадный лист. Он давно ожидал вестей от ребят.

Лист был исписан корявым, но разборчивым почерком. Андрей начал читать вслух:

«Здорово, мужики!

От имени и по поручению двух простреленных пишет вам один контуженный.

Мы все трое лечимся в Ташкенте. Жизнь здесь райская — белые простыни, смуглые медсестры. Как говорится, чего еще надо, чтобы спокойно и по порядку встретить старость. Мы, правда, к этой райской жизни еще не совсем готовы, по причине некоторых неудобств со стороны здоровья.

Костя Рукавицын лежит с подъемным краном на ноге. Кость не задета, мясо заштопали, но пока еще трубки резиновые из-под повязок торчат. Рана рваная, но врачи говорят, раз сухожилия в норме, остальное зарастет.

Ваня Рощупкин окончательно ожил. Лежит все время на животе в позе самолета. Сегодня меня к нему допустили ненадолго. Он говорит, что ему смеяться пока еще больно, а жрать уже нет. Врачи мне сказали, что кризис миновал. Его скоро в Москву переправят. Там ему железные ребра сзади, где дырка, делать будут, а может, даже и титановые. Я лично просил начальника госпиталя, чтоб его на титановые записали. Он мне пообещал, почти поклялся.

Нас с Костей в Москву не берут, говорят, что и здесь отлично долечат. Ну, будем надеяться, что не врут, а то я до сих пор буквы „Р“ и „Г“ не выговариваю, хотя пишу их нормально. Руки у меня уже почти не трясутся, слышу вроде бы хорошо, только не всегда разобрать могу, чего говорят. Ну, бывает, иногда еще сблевану не к месту, и в башке иной раз засвистит, как в турбине. Но это, как говорят мои лечащие доктора, типичная клиническая картина контузии, переходящая в аутосенсорную тугоухость. Во каких я слов тут нахватался! Но доктора уверенно обещают, что через пару месяцев мы с Костей будем готовые хоть на что. Так что ждите нас, соколов ясных. Взводному от нас сердечный привет передавайте.

Обнимаем всех! Пока.

Адрес на конверте, ждем письма.

С уважением — пулеметчик и артист Леонид Дудкин».

Бочок тоже с интересом слушал письмо и, когда Андрей закончил чтение, сказал:

— От парень талантливый, какие кружева наплел! Я бы так за всю жизнь не настрочил бы. Слушай, Шестак, оставь пока письмо нам, мы всем вечерком почитаем, ладно?

— Пожалуйста, конечно.

— Потом вернем, — сказал Андрей. — Спасибо, что принес. Я рад за мужиков.

Вечером, когда все четверо собрались в комнате, Бочок вслух прочитал письмо и снова прокомментировал:

— Вот что значит городской парень, разве в деревенской школе так писать научат?

— Он в институте на журналиста учился, пока не выгнали за прогулы, — пояснил Андрей.

— Да? — Бочок удивленно поджал губы. — Недоучился, значит? Дурак, но, видать, с талантом. Может, еще доучится?

— Вряд ли, хочет артистом стать.

— Артистом — это хорошо, — высказался Блинов. — Все днем на заводах махают, а ты в театре, на сцене в мягком кресле да в вязаной кофте сидишь — в образ входишь. Ну, конечно, и перстень дорогой на пальце.

— А почему в кофте? — спросил Дирижер. — В пиджаке или в рубахе хуже, что ли?

— Нет, Диман, я не знаю почему, но в моем представлении все артисты, писатели и художники обязательно в вязаных кофтах ходят. Артисты в театрах, художники в мастерских, тем еще и беретка вязаная по штату полагается, а писатели по лесу ходят в поисках музы, ну, или по полям с трубкой в зубах.

— Значит, каждому по кофте, а для отличия по профессии: перстень, берет и трубка? Прямо как в армии — все в форме, но для отличия: танк, корабль и самолет. Ты, Блин, точно в детстве в солдатиков переиграл, всех формой готов одарить, — Дирижер покрутил пальцем у виска.

— А мне нравится его рассуждение, — заступился за Блинова Бочок. — Что плохого? Я, например, вообще обязал бы всех гражданских со значками на груди ходить. Чтоб на значке была профессия записана: слесарь, прапорщик, учитель, космонавт.

— Шпион, жулик? — добавил Андрей. — А для чего?

— Для ясности и избегания недоразумений. Для того, когда, например, стоишь, по гражданке одетый, в каком-нибудь городе за столиком в пивной, ну и иной раз с кем за кружкой про жизнь затолкуешь. А тебя какая-нибудь очкастая рожа слушает, слушает да и спросит, а кто вы, дескать, по профессии? Я всегда — прапорщик! Тут, глядишь, рожу в сторону и повело, сразу ему мои жизненные суждения стали неубедительны. А кто тебя убеждать собирается? Я тебе просто говорю, по пьяни, от души. Ты себе напиши — интеллигент, а я себе — прапорщик. Сразу — мир, дружба! Я за твой столик не подойду и тебя за свой не пущу. За каким ты мне сдался, такой здравомыслящий?!

— Тебе, Васек, — неспешно сказал Дирижер, — хоть в гражданке, хоть голому значок не нужен, и так ясно, что ты прапор! Лучше пивные разные сделать — по категориям, потому что ты, Вася, когда в разговорный раж входишь, тебя никакая табличка на другом столике не остановит. Для прапорщиков вообще надо отдельную пивнуху организовать, чтоб при входе сразу смирительную рубаху надевали и рты пластырем заклеивали, а пиво чтоб снизу, через клизму подавалось.

— Ну, допустим, по категориям ладно, согласен. Но ведь наверняка для интеллигентов пивнухи в центре города сделают, а для остальных — на окраине, что же мне, тогда на окраине селиться надо?

— Да у тебя еще ни квартиры, ни города!

— На перспективу прикидываю! Дай помечтать — зайду, сяду и официанту: любезный, неси пивка холодного!

— Полную грелку! — добавил Андрей.

Дверь отворилась, в комнату вошел Барсегян.

— Чего орете? Духам в горах, наверное, слышно.

— Так, душой отдыхаем, — посмеивался Бочок.

— Понятно. — Барсегян присел на табуретку. — Отдых заканчивается. Послезавтра в пять утра выдвигаемся на работу. Завтра вечером, а точнее — в двадцать один ноль-ноль, рота должна занять свое место в колонне батальона. Так что день на сборы. Боевую задачу поставлю завтра. В пятнадцать часов соберетесь у меня. — Он поднялся и вышел.

Блинов завел руки за голову и потянулся.

— Хорошо мы передохнули, почти две недели. Сколько, интересно, в этот раз ходить будем?

— Завтра все скажут, не торопись, главное, сухого пайка побольше взять, — заметил Бочок. — А то, как зимой, духов еще не побили, а уже все пожрали.

Бочок обрисовал вкратце Андрею историю:

— Нам, Андрюха, в рейд всегда с запасом и жратвы, и боеприпасов дают. Но в этот раз с нами рота афганских солдат увязалась. Решили, видно, попрактиковаться в стрельбе. Кому в голову эта идея пришла? Ладно еще летом, а тут зима ведь. Хоть для нас и теплая, а в горах снег может выпасть. Но главная беда зимних рейдов — непролазная грязь, дождь и сырость. В окопе жижа, в бэтээре от железа холод, сдохнуть можно. Воспаление легких после таких рейдов популярно, как насморк. Ну да ладно, поехало афганское войско за нами в эту грязь на грузовых машинах «ГАЗ-53»! Обсикаться можно! Тут бэтээры с трудом, иногда по самую палубу по грязюке ползут, а они на «газонах» поперлись. Короче говоря, туристы к экскурсии оказались неподготовлены. Ихних солдат в бэтээры к нам пересадили, а машины назад к дороге на буксире вытянули и послали обратно. Жратва ихняя — лепешки с изюмом — сразу от дождя раскисла, даже и забирать не стали, на свое довольствие их поставили. Они у нас постепенно все консервы рыбные употребили, тушенку жрать отказались — свиная. Но потом и она сгодилась. На полевой кухне только овес остался. Целую неделю, как англичане, одной овсянкой давились. К концу недели, чувствую, от этой еды у меня с юмором стало хуже, матом почти не ругаюсь, и неторопливость в рассуждениях появилась. Сделался сильно заторможенный, пока в полку картохи досыта не нарубался. Интересно, а если в этот раз только рис будет, чего тогда нового в характере появиться может?