BRONZA - Ли Майерс

Он видел, как адъютант кинулся открывать перед своим начальством дверцу припорошенного снегом автомобиля. Видел, как тот, подхватив полы плаща, уселся на заднее сиденье. Видел широкую спину Клауса, сгорбившись, с подобострастием лакея осторожно передающего эсэсовцу свою «ношу». И прежде чем захлопнулась дверца машины, успел заметить, каким радостным нетерпением сверкнули эти ярко-голубые, такие жестокие глаза, и уже не был так уверен, что спас мальчику жизнь.

«Может, спасением для него как раз и была смерть…» Эта запоздалая, простая в своей логичности мысль повергла профессора в смятение. А черный «майбах» продолжал стоять у подъезда с включенным мотором, и он больше не чувствовал холода. Липкий страх, вновь заползая в душу, вытеснял из нее и сострадание, и человечность…

Откинувшись на спинку кресла, профессор прикрыл глаза. Он рассказал о пациенте все. Почти все. О том, что у юноши голубая кровь, рассказать так и не успел. И слава богу! Заикнись он об этом – и сейчас, без сомнения, в клинике не осталось бы ни одной живой души.

А кровь действительно была голубой. Они узнали об этом случайно, когда мальчик впервые совершил самоубийство. Пронзительно-голубая, до ультрамарина, маслянисто переливаясь всеми цветами радуги, она капала из перерезанных запястий сверкающими голубыми бриллиантами. Да, то было зрелище не для слабонервных. Впрочем, застывая, кровь темнела, превращаясь в обычную человеческую. Первая группа, резус положительный. Ничего особенного…

Единственное, о чем всегда было стыдно вспоминать – об одержимости сына, пытавшегося разгадать удивительный феномен. Забросив семью, диссертацию, работу, Дитрих проводил все дни в клинике. Подобная одержимость, конечно, могла бы считаться похвальной с научной точки зрения, но по человеческим меркам она была не более чем элементарной жестокостью. Да и методы его лечения отличались от общепринятых.

Стараясь вернуть пациенту память, как последнюю возможность разгадать тайну, он ставил над ним опыты, мучил… И однажды у него почти получилось. В пустых глазах мальчика появились проблески сознания, они наполнились невыразимой мукой и, разлепив запекшиеся губы, он произнес только два слова: «Убей меня!»

В тот день сын впервые напился. Вдрызг. Блуждая по больничному саду, сначала хохотал, будто сумасшедший, а после кричал что-то гневное и все грозил кулаком небу, пока не упал и не заснул на клумбе с нарциссами. Утром Дитрих уехал, чтобы уже никогда не появляться в клинике. Мальчика он оставил в покое. Но все равно каждый год, зимой, с завидным упорством тот накладывал на себя руки. Профессор со вздохом глянул в окно. Каждый раз, как начинался снегопад…

17 глава

На хорошей скорости лихо вписавшись в поворот, черный «Maybach» свернул с шоссе на узкую асфальтовую дорогу, пролегающую вдоль покрытого льдом водоема. Впереди, в конце подъездной аллеи показалась чугунная ограда. И основной темой орнамента кованой решетки были кресты, увитые стеблями роз. Без листьев и цветов. Зато с острыми шипами. Сбавив скорость, автомобиль притормозил у ворот. Ажурные створки распахнулись сами, пропуская машину на территорию обители «Роза и Крест».

Здесь, всего в сорока минутах езды от Берлина, в каком-то странном безлюдье и запустении располагалась небольшая усадьба. В глубине давно заброшенного парка стоял двухэтажный старинный особняк, мрачностью архитектуры наводивший на мысль о неудачной попытке архитектора построить средневековый замок, но бросившего свою затею на полпути.

Основанием зданию служил бельэтаж в форме пентакля, на каждом из пяти углов по одной псевдо-башне, украшенной мерзкими горгульями. Острую крышу дома венчал длинный шпиль с флюгером на конце. Медная жестянка, изображавшая смерть с косой, вызывая зубную боль и действуя на нервы своим скрипом, вертелась от порывов ветра.

Объехав мраморного Посейдона, борющегося с морским змеем в замерзшем фонтане, автомобиль остановился у подъезда. На первом этаже и в некоторых окнах второго горел свет. Наверное, в летнюю пору, в зелени плюща и хмеля, особняк смотрелся не так мрачно, но сейчас – в переплетении голых ветвей, свисающих со стен облезлыми лохмотьями, он производил особенно гнетущее впечатление.

Барон фон Эгерн нервно передернул плечами. За все годы его ни разу не приглашали сюда, и вот теперь ему представилась возможность удовлетворить свое любопытство. «Боже, какое уродство! Не свалились бы…» – посмотрел он на каменных чудовищ, рассевшихся на карнизе.

Дубовую дверь, обитую медными гвоздями, им открыл дворецкий, отодвинув изнутри тяжелый засов. «Английский мерин… мог бы и удивиться неожиданному возвращению своего господина, да еще с “ребенком” на руках…» – злорадно глянул на слугу Герхард. Но лицо дворецкого осталось невозмутимым, словно для его хозяина было делом обычным – являться внезапно и заносить в дом спящих мальчиков.

Оуэн пристроил Марка на диване в своем кабинете. Попросил слугу принести подушку и плед.

– Надо же вернуть плащ его владельцу! – заметил он весело.

Получив назад свой плащ, Герхард, с трудом скрывая брезгливость, оделся.

– Ваш гость останется к обеду? – спросил дворецкий.

– Нет, Оли… мой гость сейчас уедет! – ответил Оуэн, отдавая слуге перчатки и фуражку. – Но, может, барон что-нибудь выпьет? – повернулся он к Герхарду.

Тот согласно кивнул.

Перебросив через руку плащ господина, с фуражкой и перчатками в руках дворецкий покинул кабинет с видом лорд-канцлера, готового объявить о коронации. Вернулся с серебряным подносом, уставленным выпивкой. Сначала наполнил хрустальную пузатую рюмку коньяком для хозяина, после протянул гостю бокал белого вина.

Открыв бюро, Оуэн быстро набросал небольшую записку, вложил в конверт, запечатал сургучом. Немного подумал, взял лист бумаги и составил длинный список.

– Письмо завезешь Людвигу, в клуб. А по списку я хочу получить все завтра, к обеду! – приказал он своему адъютанту.

Герхард обиженно надул губы. «Отсылает, будто прислугу…» – подумал он, поставив на стол недопитый бокал. Может, у вина был отличный вкус и насыщенный букет, но сейчас оно показалось ему таким же кислым, как и ревнивый осадок в его душе.

Оуэн усмехнулся, заметив выражение его лица. Обиженным, любовник еще больше походил на женщину. Он обнял его за плечи.

– Ну же, Герхард… не люблю, когда ты так куксишься… – сказал он довольно мягко, потрепав молодого барона по щеке. Но за вкрадчивой ласковостью его тона слышалось: «Не серди меня!»

Тут же стерев с лица обиду, Герхард прищелкнул каблуками и поспешил откланяться. Рассердить свое божество… Тогда Генрих надолго лишит его своего общества и ему останется только грезить о нем в одиночестве.(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});