Романтические эссе - Александр Лурия

Он понял это сам и, услышав от врачей это слово, обозначил свою болезнь термином «умственная афазия», описав его с точностью, достойной опытного исследователя, и уложив все переживаемые трудности в одну общую картину.

«Когда человек тяжело ранен в голову или когда человек тяжело болен от какой-то мозговой болезни, то он перестает понимать или осознавать различные слова и понятия слов, а заодно не может вспомнить те или другие слова, необходимые для его речи или мышления, или, наоборот, не может вспомнить образ вещи, предмета, когда он услышал или уже знает слово.

От ранения или болезни человек также перестает ориентироваться в пространстве, не сразу улавливает звуки, откуда они происходят, человек колеблется, шатается из стороны в сторону; никогда точно не попадает, к примеру, молотком по гвоздю (много раз промахнется, пока забьет один гвоздь к загородке или сараю), от ранения и болезни человек все забывает и ничего не может помнить. Таковы последствия ранения головы. Все это я называю «умственная афазия»… Под словами «умственная афазия» я понимаю все то, отчего я не могу сразу вспомнить или сказать нужное слово, или припомнить образ, когда услышал слово, или когда долго не могу понять слово-понятие в связках других слов, которых тоже бесконечно много в нашем русском языке. Вот теперь, вспоминая о прошедшем, когда меня после ранения врачи назначали в разные госпиталя, я сознаю это, и так я понимаю мое несчастье».

Он хорошо понимал глубину постигшей его катастрофы и пришел к выводу, что он должен снова овладеть утерянным, должен во что бы то ни стало восстановить то, что раньше давалось ему так легко и что теперь было разбито.

Так началась борьба за мысль, борьба за ясное сознание, борьба за понимание непонятного.

Им руководили, ему были даны опытные психологи-учителя, руководительницы — сначала одна, потом другая, третья.

Вместе с ним разрабатывались десятки приемов, находились вспомогательные опоры, составлялись алгоритмы поведения…

«Брат отца», «брат моего отца». Основное — «брат», а брат кого? Моего отца… «Круг под крестом». Это круг… он под чем? «Под крестом…», «-ом», это значит, что крест сверху — надо перевернуть… «Слон больше мухи…» Значит, этот слон больше, он большой… больше кого? Мухи… этой маленькой мухи…»

Казалось бы, простая и такая быстрая, «свернутая» операция заменялась длинной цепью рассуждений, опирающихся на вспомогательные средства и превращающихся в долгую, развернутую, использующую внешние костыли работу.

И он стал усваивать значение сложных грамматических конструкций, но только путем таких развернутых рассуждений, на которые он опирался, но смысл каждого из которых он так и не мог схватить.

Это была титаническая борьба, с надеждами и мучительными разочарованиями, с медленными успехами, с муками неудач…

И так шли годы, а способность сразу понять смысл сложной грамматической структуры так и не восстанавливалась.

«Уже идет пятый год с тех пор, как я сделался «афазиком» и не понимаю таких простых понятий, вроде «мамина дочка» и «дочкина мама», «хозяин собаки» и «собака хозяина», «муха меньше или больше слона», «крест над или под кругом» и масса других понятий вроде этих.

Я понимаю, конечно, что значит «мама», «дочка», «собака», «хозяин», «муха», «слон». Но мне никак было не понять, когда говорили «мамина дочка» или «дочкина мама». Я понимал одно — звучание слов «мама», «дочка», я знал, что эти два слова как-то связаны друг с другом, походили друг на друга, а как они походили, как они связаны — я не знал.

Не могу понять, почему я до сего времени не в состоянии осознать таких простых (по моему мнению) вещей, о каких я только что упомянул. Мне очень тяжело от этого, что до меня все еще не «доходят» названные понятия, которые даже ребенок сразу понимает, не задумываясь!»

Прошли десять лет, потом пятнадцать, двадцать… Двадцать шесть лет мучительного труда, но и теперь «мамина дочка», «брат отца» остаются для него нерасшифрованными криптограммами, а различение выражений «слон больше мухи» и «муха больше слона» — таких похожих, но, наверное, все-таки различных — продолжает быть задачей, к решению которой он и сейчас может подойти только путем длинных, мучительных выкладок, так и не приводящих к появлению чувства уверенности.

«…Я потерял все знания…»

Все эти трудности, все эти тупики, с которыми он сталкивался при понимании грамматических структур, кодирующих связи и отношения, были самыми яркими проявлениями его дефекта: в них, как в фокусе, отражались все недостатки в работе пораженных аппаратов мозга.

Но и это было еще не всё, за этим скрывался еще более грозный дефект: он потерял все знания. Знания, приобретенные им за многие годы обучения…

То, чему мы учились в школе, а затем и дальше, получая специальное образование, откладывается у нас в виде стройных логических систем. Невозможно «запомнить» математику, как невозможно и «запомнить» «Капитал» Маркса. Их можно изучать, понять, а значит, уложить в известные системы, которые хранятся в нашей памяти свернутыми, обозримыми, а затем с такой легкостью снова развертываются и восстанавливаются. Можно «забыть» математику или теорию наследственности; но как просто «забытое» вспоминается, как только мы начинаем освежать в нашей памяти прежние знания и восстанавливать, казалось бы, «забытую» систему.

Знания хранятся в нашей памяти вовсе не так, как товары на складе или книги в библиотеке. Они хранятся в виде свернутых кодов и тех сокращенных схем, по которым общая система восстанавливается так легко.

Вот именно этого-то и не было у нашего героя, у которого ранение разрушило как раз те участки мозговой коры, которые необходимы, чтобы делать обозреваемое обозримым и превращать последовательно поступающую информацию в свернутые, «симультанно» схватываемые схемы.

Он обнаружил это, как только попытался восстановить в памяти то, что приобрел за годы учения в школе и институте.

И здесь он пережил чувство катастрофы. Ничего… Ну совсем ничего… Отдельные обрывки, в которых лишь сохранилось ощущение, что это понятие относится к той или иной области… И ничего больше! Никаких знаний, никакой системы. Прошлое было разрушено!

«До ранения я очень легко все понимал, что мне говорили люди, легко учился и мог учиться любым наукам, и легко их понимал, после же ранения я забыл все науки, исчезли все мои знания, исчезла вся моя образованность, пропало всё…

Ничего не держится в памяти, и даже каждое слово в процессе чтения уже после третьего слова забывается, так же как и в слове забываются буквы, которые я прочел только что…

Я помню, что учился в школе, что кончил десятилетку на «отлично», что учился в Тульском механическом институте, что кончил три курса, что учился в химическом училище, досрочно окончил его в начале войны, что был на Западном фронте, что был ранен в голову в 1943 году при прорыве обороны немцев в Смоленщине и не смог после этого вернуться в строй. А вот я не помню, что я делал, чему я учился, каким наукам обучался, какие были предметы. Я всё забыл. Я хотя и знаю, что изучал немецкий язык в школе — шесть лет изучал его, — но я теперь не помню ни одного слова, ни одной буквы; я помню, что учил английский язык в институте три года подряд, но теперь не знаю ни одной буквы, ни одного слова. Я забыл эти языки совсем, как будто никогда не изучал, не знал, не произносил. Я также вспоминаю разные слова: «стереометрия», «тригонометрия», «химия», «алгебра» и другие, но я не могу их понимать, что они означают, эти слова…

От учения в средней школе у меня ничего не осталось, кроме одних слов (или вывесок), названий, как-то: физика, химия, астрономия, тригонометрия, немецкий язык, английский язык, сельское хозяйство, музыка и т. д. и т. п., которые утратили свой смысл, оставив в каждом слове чувство знакомости, не более…

Глагол, местоимение, наречие. Я слышу эти слова, которые мне кажутся знакомыми, и в то же время я почему-то перестал их понимать и помнить. Я слышу это слово… Стой! Это же относится к грамматике, это слово — глагол. И больше об этом слове я не имею ничего сказать… А через полминуты слово «глагол» я начинаю забывать… и вмиг забыл. Но запомнить, понять грамматику, геометрию я так до сих пор не в состоянии, причина — разрушение памяти и удаление части мозгового вещества…

Я иногда беру в руки какой-нибудь учебник — геометрию, или физику, или грамматику, но через несколько минут отхожу от него или с досадой бросаю его, так как я не понимаю ни физики, ни геометрии и разбираться в них не под силу — не запоминается ничего из этих школьных учебников средней школы. И вдобавок от этих занятий усиливается головная боль, и даже от одного взгляда на учебник я начинаю нервничать, раздражаться, и какая-то нестерпимая усталость, отвращение ко всему охватывает меня».