Романтические эссе - Александр Лурия

И конечно, все это не ограничивается трудностями понимания. Ему тяжело — нет, просто невозможно — не только расшифровать плавно текущую речь докладчика и за потоком фраз увидеть их логический смысл; ему не только тяжело слушать чужую связную речь, он не способен и сам сформулировать мысль, дать связное высказывание. Всплывают отрывочные слова, они роятся, как пчелы, перебивают и тормозят друг друга, они забываются на ходу, и мысль не превращается в речь, то, что он хочет передать, остается невысказанным.

И он не может пойти в учреждение, сформулировать просьбу, не может выступить на кружке, задать вопрос, рассказать, хотя бы совсем кратко, то, что ему так хочется передать.

«Когда я пытаюсь обращаться в какое-нибудь учреждение по какому-нибудь вопросу, то я целый день только и думаю, что и как я это скажу. Я долго боюсь заходить в кабинет из боязни, что не вспомню нужное слово, или пару, или тройку слов для беседы, так как слова, нужные для моей мысли, быстро, на ходу забываются, и я жду нужных слов, которые то появятся, то исчезнут…

А пока я подбирал слова, нужные для моей речи, еще в коридоре, в комнате же начальника я забывал все эти слова. Начальник смотрит на меня и спрашивает: «Что тебе нужно?» А я, как нарочно, не могу припомнить, что я хотел говорить, все слова разбежались из памяти. И с головой что-то стало нехорошо — ничего не вспомню…

Я пришел в клуб. Слушаю лекцию. По окончании лектор просит задавать вопросы. Я тоже решаюсь задать вопрос. В это время я чувствовал себя более нормальным, то есть голова болела и шумела слабее. Лектор просит меня назвать вопрос. Я слышу это, но почему-то не могу говорить, не могу сказать ни одного слова, ни одной буквы, и моя речь словно захлопнулась, закрылась на какой-то непонятный ключ. Весь зал смотрит на меня, ждет, что я скажу… и я почему-то не могу не только говорить, но и не могу произнести ни одного звука, хотя я в этот раз не был взволнован, был спокоен. Видя, что я или забыл, что нужно говорить, или подумав, что я полупьян, соседи по стульям сказали: «Ну садись тогда». И я сел на стул. Но лектор, видя, что никто ничего не говорит, снова сказал мне: «Ну, какой вопрос вы хотели задать?»»

То же происходит тогда, когда он сам, наедине с собой, когда ему нужно написать то, что он задумал… Но здесь и легче, и труднее: легче потому, что то, что он написал на бумаге, остается и к нему можно снова возвратиться; труднее потому, что, пока он это делает, мысль исчезает и он снова должен искать ее.

«Вот пришла в голову мысль, образ, я начинаю вспоминать слова для этой мысли; вот я уже начинаю писать слова — одно, другое и… вдруг я забыл свою мысль, которая только-то теплилась, забыл, что я хотел дальше писать; я смотрю на написанные уже два слова, но не вспомню, какую же мысль я хотел вложить в эти слова, которые только что начал писать. И моя мысль пропала, сколько бы я ни пытался ее вспомнить.

Вот возникает мысль, хорошая мысль, я начинаю брать в руки карандаш — и… мысль уже пропала, исчезла из моей памяти, и она уже не вернется в этот день, а может быть, и на следующий день, а если даже и вернется в какой-нибудь день, то я ее уж не узнаю, и она уже потеряет для меня смысл, потому, что я уже пишу дальше другие мысли и слова».

Какой же титанический труд он должен был потратить, чтобы все-таки, несмотря ни на что, написать свою повесть, описать то, что с ним произошло…

Значит, он живет не только в частоколе нерасшифрованных образов — он живет в мире невоплощенных мыслей, в мире невысказанных слов.

В мире грамматических форм

(отступление третье)

Ему было трудно понять речь товарищей, смысл рассказа, содержание доклада. Еще труднее было разобраться в мысли, излагаемой в тексте.

В этом ему мешало трудное узнавание слов, то, что значение слова исчезало из памяти, как только он переходил к другому; понимание затруднялось тем, что слова говорящего так быстро сменялись одно другим, что он не успевал схватить скрывающийся за ним смысл, что ему не хватало времени на это.

Но только ли в этом были трудности, делавшие понимание речи таким мучительным?

Нет, вероятно, далеко не только в этом…

Мы уже говорили, что одно из основных его затруднений в понимании развернутой речи заключалось в том, что он не мог сразу схватить ее содержание, обозреть все, что было в высказывании, как единое целое, уложить его в одну схему, выделив основной смысл. А ведь именно это делаем мы, схватывая содержание рассказа!

Сначала это делается не сразу и требует большой работы. Вспомним, как трудится школьник, а потом студент над усвоением сложного текста! Постепенно этот длительный процесс свертывается, вырабатываются навыки быстрого понимания, и под конец — как быстро, казалось бы сразу, без всякой видимой работы — мы начинаем схватывать содержание доклада или мысль текста.

Но не всяким изложением овладеть легко. Путь от развернутой речи к лежащей за нею мысли может быть сложным, извилистым, полным неразличимых сразу препятствий. Хорошо, если рассказ течет просто и плавно, если он состоит из простых фраз, последовательно, шаг за шагом развивающих повествование: стояла теплая погода, он подошел к озеру, сел в лодку, взял весла, как приятно плыть к дальнему берегу… Ну а если изложение извилисто, если фразы сложны, если к основному, главному предложению присоединено придаточное, если мысль должна все время возвращаться к пройденному, сличать продолжение с началом, все время удерживая единую нить, которая то исчезает, то появляется снова?

Языковеды хорошо знают карту этих препятствий и располагают надежными лоциями в этом извилистом плавании. Они различают «дистантные предложения», где мысль прерывается отступлениями, и противопоставляют их «контактным», текущим плавно, без таких отступлений. «Гора, на которой стоял старый дом с красной черепичной крышей, была высока и покрыта серым мхом…» Кто? Гора? Крыша? И как серый мох относится к красной черепице?.. Нет, в этом «дистантном» предложении, где подлежащее «гора» отделено целым десятком слов придаточного предложения от сказуемого «была высока», — в нем еще надо разобраться, понять его не так легко.

И еще труднее странные речевые фигуры, которые называют инверсиями. Так ли легко можно схватить смысл фразы: «Нет основания не верить этому сообщению»: ему нельзя верить — или нужно?! «Не опоздай я на поезд — я не встретил бы вас…» Опоздал он на поезд или нет? Встретил он его или не встретил?.. Или: «Я не привык не подчиняться правилам». Кто сказал это? Строптивый бунтарь? Или послушный ученик? «Не привык!», «Не подчиняться!» Казалось бы, всё так резко, так вызывающе! А теперь подумайте, и смысл окажется обратным. Все это шутки грамматических инверсий! А те случаи, когда порядок слов не совпадает с порядком мыслей? «Я прочитал газету; потом позавтракал». Всё просто… А попытайтесь сказать это по-другому, в одной фразе: «Я позавтракал, после того как прочитал газету». Не правда ли, как затрудняет понимание этот оборот, где последовательность слов расходится с последовательностью событий и где связка «после того как» заставляет все перевертывать? Грамматические инверсии, эти формулы-перевертыши, снова сыграли свою плохую шутку.

А сложные падежные окончания, создающие прочную и строго расчлененную связь между предметами, подчиняющие один образ другому и образующие скелет логической системы? Мы уже привыкли к ним и быстро схватываем их значение. Но так ли это легко? «На ветке дерева гнездо птицы». Это не просто перечисление: вот ветка, вот дерево, вот гнездо, вот птица! Здесь все выстроено в строгий порядок, и эти пять слов создают один образ с четко соотнесенными друг с другом частями. А те более сложные падежные окончания, которые выражают отвлеченные отношения вещей? «Кусок хлеба» — это просто. А «брат отца»? Это ни то, ни другое, не «брат» и не «отец»; это нечто третье — дядя, о котором в этом выражении не было никакой речи. А «отец брата»? Ну это, конечно, ставит каждого в тупик: простите, да ведь это тот же отец? Отец моего брата — он и мне приходится отцом! Для того чтобы понять эти сложные отношения, в которых слово, стоящее в родительном падеже, выражает вовсе не предмет, а его качество, свойство. Брат отца — это отцовский брат. Нужно проделать целую сложную работу: отвлечься от наглядного значения слова «брат», мысленно изменить порядок слов (ведь прилагательное, обозначающее свойства, всегда стоит в русском языке не на последнем, а на первом месте), только после этого загадка «атрибутивного родительного» проясняется.

И только для нас, усвоивших логические узоры языка и стоящих на плечах многовековой культуры, этот процесс расшифровки такой конструкции протекает свернуто, малозаметно, просто. А ведь еще в записях XV–XVI веков люди не писали «дети бояр», а использовали гораздо более простую форму «бояре — дети» и вместо «земли Прокопия» обязательно использовали более развернутую и неуклюжую форму «этого Прокопия — его земля», давая этими вставками внешние ориентиры, помогающие обойти трудности такой сложной грамматической структуры. И вместо «убояшеся силы рати (войска) ахейцев» было написано: «убояшеся силы и рати ахейской».