Париж - Татьяна Юрьевна Чурус

мне все равно: пусть празднуют – я домой решила не приходить!

На следующий день, я, девятилетняя (утром бабушка будит меня, ласково приговаривая: «Большущая совсем, девять годков стукнуло, а в голове-то пустёхонько!»), раздав конфеты, получив в подарок несколько карандашей, блокнотиков, открыток, календариков, письмо от Ромки Бальцера («Таня поздравляю с деньрожденьем. Жилаю щастья в личной жизни. Расти большой, ни буть лапшой. Пойдем вкино?» – и ниже нарисовано сердце, проткнутое стрелой), возмущенный писк Аленки (я не пригласила Аленку на день рождения и сказала, что вообще на фиг всё, не буду ничего отмечать):

«Совсем уже?» – пигалица еще и у виска подкрутила, только косички подпрыгнули: мол, совсем ты, Таня, ку-ку, – в общем, я, девятилетняя, исчезаю после уроков в неизвестном направлении и совершенно одна. Гофман с Обидиным: они курят (знаю, что Валерка Варнавин «толкает» им импортные сигареты «Мальборо», который его отец привозит «оттуда», по тридцать копеек за одну сигаретку – барыга несчастный), вот придурки, прямо на крыльце школы, – завидев меня, кричат дурными голосами: «Чудинова! А Чудинова? Таня! – до моих ушей доносятся стыдливые смешки: тоже мне воздыхатели! – Ну Таня! – я ноль внимания: иду себе, такая, как ни в чем не бывало (Аленка, небось, от зависти помирает, глядя мне в спину). – Ну Чудинова! Чё, уши заложило? Давай твоё деньрожденье по-взрослому отметим, а? – на мгновение они замолкают, ждут, оглянусь я или нет, – и не подумаю: взрослые выискались, говорить сначала научитесь! – смех один! – Ну блин! – орут бедолаги. – Ну чё ты? Ну давай?..» – Мой папа, когда я была маленькая и просила его: дай то, давай это! – лыбился: «Давай уехал заграницу!» – вот и я так же лыблюсь («лыбиться»… какое дурацкое слово!) и хочу крикнуть им в ответ: «Давай уехал заграницу!» – но слышу, как кто-то визжит… а, Табуретка: «Эт-т-то что такое? А ну вытащите эту гадость изо рта! Бесстыжие! Учишь их, учишь! Здесь же первоклашки ходят! Какой пример вы подаете детям?» Ну и голосина… Табуретка трубит еще что-то, но я скрываюсь за поворотом.

В кармане два рубля с копейками – целое состояние: вскрыла свою копилочку – коробку из-под «Птичьего молока» (а ведь еще три месяца назад я хотела распотрошить это «Птичье молоко» начисто, купить билеты и укатить с Алешей куда подальше… Алеша… где ты?.. нет, сегодня я не буду думать о тебе, на душе моей – «Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж, Париж-Париж! А-а! А-а!»).

Из окна кафешки, где я лопаю мороженое, виднеется оперный театр, правда, его заслоняет гигантский Ильич в развевающемся бронзовом плаще, ноги будто у слона (помню, бабушка, когда увидела массивную фигуру вождя, всплеснула руками: «А ножищи-то! Жировал, небось, когда весь народ голодал!»).

Здесь, у слононогого памятника, обычно принимают в пионеры, лучших из лучших принимают, в день рождения самого Ленина: «Ленин родился в апреле, когда расцветает земля, когда позабыты метели, и в рощах цветут тополя…» – всплывает в моем мозгу. Я тоже апрельская, как Ленин: почему-то его все называют «дедушка Ленин» (я знаю еще одного «дедушку», Крылова – странно)…

А интересно, вот когда ему было лет девять, он каким был, дедушка Ленин? Вот мороженое он ел? В девчонок влюблялся? Хулиганил? «Когда был Ленин маленький, / С кудрявой головой, / Он тоже бегал в валенках / По горке ледяной». Я пью молочный коктейль за свое здоровье. А Ильич, интересно, выпивал? Ругался? Я вдруг испуганно оборачиваюсь: а вдруг за мной следит кто, а? И читает мои мысли?.. Папино ухмыляющееся лицо покачивается в воздухе: «А здравствуй, милая моя! А не уйдешь от кэгэбы…» За соседним столиком сидят два невзрачных паренька и как-то странно поглядывают на меня… Ну точно, они… Папа как-то «раскололся»: наши люди, говорит, везде, неприметные такие люди, серенькие. Я спрашиваю: какие, мол, такие люди? А папа только лыбится: так я тебе и сказал… Я смело гляжу в глаза этим «нашим людям»: пусть знают, что я их не боюсь! – и заказываю еще одну порцию коктейля. И тут один из них подходит: «Девушка, – каким-то кошачьим голосом тянет он, – может, к нашему столику?» «Не на ту напал, – думаю я. – Знаю я ваши методы». Думаю, а сама слизываю с губ молочные усики. «Ну правда, – гнусавит этот противный «наш человек» (у «нашего» тоже усики, только не молочные – «коренные», щеточкой, и когда он говорит, они подпрыгивают вверх-вниз), ну чего вам одной сидеть? Такая симпатичная девушка!» Я что-то мямлю – «наш» с усиками-щеточкой наступает, второй – у него круглое плоское лицо – подсаживается ко мне и кладет мне свою волосатую руку на плечо: бр-р-р-р! Спасибо, какая-то тетка неопределенного возраста в мохеровом берете (мохеровая тетка привела в кафе не то сынка́, не то внучка́ – рыжий неповоротливый пацан: он трескает за обе щеки пирожные – («Кушай, мой хороший, совсем с лица спал») – и не обращает на мохеровую никакого внимания) выставила свой необъятный бюст (по лицу тетки течет в три ручья, однако берет свой она не снимает) и горланит: «Постыдились бы, бесстыжие! Привела ребенка в детское кафе, а они и тут руки свои распускают (кругло-плоский убирает ладошку с моего плеча – слава Богу!), это что же это такое, а? Не работают, не учатся – болтаются целыми днями, родительские денежки прожирают! Я в вашем возрасте уже работала, между прочим, во всю Ивановскую и в техникум готовилась поступать. Мне болтаться было некогда! И в обновах не фигуряла – кофточка материна да юбка бабкина, перешитая. А она, ишь, вырядилась! Вот ты, – тычет она в меня толстым пальцем, – не стыдно тебе? Мать, поди, на заводе вкалывает, чтобы ей сапоги покупать – у меня сроду не было таких сапог, импортные, небось, – а она, ишь ты, расселась тут с этими… – тетка сплевывает. – Сказала бы я пару ласковых, да ребенок услышит (ребенок ни бе ни ме: знай пирожные уписывает)».

«Ну это вы зря, тетенька», – гнусавит усики-щеточкой. – «Да какая я тебе тетенька?..» Сейчас начнется! Я, под шумок, подскакиваю с места – и в дверь: только вы меня и видели! Тот, который «усики», разевает рот: щеточка топорщится, щекочет нос – и «усики» смешно морщится. А вот кругло-плоский даже кричит мне что-то вслед: «Ты куда?..» – кажется. Но я уже далеко.

Пробегая мимо слононогого Ленина, я на мгновение замираю: да уж, такой раздавит – и ухом не поведет… Перед глазами Медный всадник, из книжки Пушкина (когда я была маленькая, мне книжку эту – старенькую, истрепанную – теть Дуся подарила, та, которая сходила в обком – и к ее мужу дядь Митяю, «алкашу про́клятому», были «приняты