ЗЕРКАЛЬЩИК - Филипп Ванденберг

Когда девушка ничего не ответила, король нищих воскликнул:

— Да пойми же ты наконец! Ты — одна из самых богатых женщин Венеции.

— Я богата… — повторила Эдита с отсутствующим видом, глядя мимо Никколо на толпу нищих, которые шумели и выпрашивали у монашек еду. Конечно же, Эдите известно было различие между богатством и бедностью, но сама она никогда не была ни по-настоящему бедной, ни по-настоящему богатой и не могла поэтому представить себе, что значит для нее эта перемена.

Вообще-то дочь зеркальщика совсем не хотела быть богатой. Еще будучи ребенком, она усвоила, что богатство портит характер, а деньги — отрада для дьявола, и на примере судьбы Доербеков Эдита убедилась, что все это истинная правда. Эдита родилась в небогатой семье, привыкла жить скромно, а со времен неудавшегося брака с Мориенусом смирилась с мыслью, что придется жить в бедности. Ничего лишнего ей не требовалось. Разве не наделила ее судьба самым большим даром? (Как еще можно назвать то, что она снова обрела дар речи?) Девушка по-прежнему боялась немоты, особенно в такие моменты, как этот, когда судьба вспоминала о ней и начинала заниматься ею вплотную.

Король нищих понял, что Эдита взволнована и собирается отказаться от нежданно-негаданно свалившегося богатства. Такому человеку как Никколо, который не всегда занимался попрошайничеством и мелким мошенничеством и все надеялся внезапно разбогатеть, это казалось верхом глупости. Капитано сменил тон и заговорил проникновенно, словно проповедник:

— Послушай, бедность, конечно, не порок, но и почетного в ней ничегошеньки нет. Вопреки распространенному мнению, бедность не дает никакой надежды на вечную жизнь, потому что если бы это было так, то Папа, кардиналы, епископы и священники первыми отказались бы от своих состояний и ценностей. Но ведь они этого не делают, хотя с кафедры проповедуют бедность, — жить в богатстве приятнее, чем в нужде. Я, к примеру, предпочитаю спать в теплой постели, а не под продуваемым всеми ветрами порталом, и жареный поросенок мне кажется в сотню раз вкуснее, чем жиденький суп в Санто Стефано. Ты хочешь всю жизнь есть суп для бедных и ночевать на порогах домов?

Эдита покачала головой и ничего не ответила. Она поправила на голове платок, под которым прятала свои коротко остриженные волосы, перебросила через плечо мешок с вещами и отправилась по направлению к Сан-Паоло.

В том месте, где Рио-ди-Сан-Паоло впадает в Большой Канал, Эдита заметила, что Капитано идет за ней.

— Что ты все вынюхиваешь? — набросилась на него девушка.

— Называй это как хочешь, — ответил король нищих, — но я глаз с тебя не спущу. Просто у меня возникло ощущение, что ты сейчас не совсем владеешь своими чувствами. В таком состоянии тебя подстерегают большие опасности: ты можешь совершить глупые поступки, которых не совершила бы, будучи в здравом уме.

Девушка притворилась, что не слышала слов Никколо, хотя втайне признала, что он прав.

Эдита бесцельно блуждала по городу и все никак не могла собраться с мыслями. На Риальто, где продавцы начинали собирать свои товары перед наступлением темноты и где поэтому царило большое оживление, ей удалось избавиться от надоедливого преследователя. Эдита перешла на другую сторону канала и направилась к кампо деи Санти Апостоли, где в вечерние часы было особенно много молодых людей, искавших развлечений. Девушка боялась, что ее узнают, поэтому шла вдоль домов и таким образом вышла к Ка д'Оро — самому красивому дворцу в Венеции. Его называли «золотой дом», потому что Марино Контарини, очень богатый купец, велел украсить фасад, узоры на трех рядах колонн, балконы и карнизы чистым золотом. Из бокового переулка, выходившего на Большой Канал, открывался вид на расположенное прямо напротив него палаццо Агнезе, принадлежавшее семье Доербек.

Ноги Эдиты очень устали от беготни, и девушка села на свой мешок, уронила голову на руки и стала смотреть на массивное здание, расположенное на противоположной стороне канала. В вечерние часы, когда на крыши опускались сумерки, палаццо с темными окнами казалось еще более устрашающим, чем днем. Не было видно ни огонька, ни еще каких бы то ни было признаков жизни, и гондола с позолоченным балдахином, служившая транспортным средством Даниэлю Доербеку, болталась у главного входа, от которого вели к воде три ступеньки.

Говорят, что все это принадлежит тебе, думала Эдита, качая головой. У нее никогда не было ничего ценного, лишь несколько платьев и смен белья — все это дал ей Мельцер в качестве приданого. Будучи дочерью зеркальщика, Эдита никогда не имела других желаний, кроме тех, которые, как она знала, приличествуют ее сословию и могут быть исполнены. Разве неудачи с богатым Мориенусом не достаточно, чтобы понять, что стремление к богатству приносит ей только несчастье?

От Большого Канала поднимался туман. Эдита замерзла. Гондольеры, водившие свои лодки вверх и вниз по каналу, выкрикивали что-то непонятное: «Ое!», «Преми!» или «Стаи!», и крики эхом отражались от стен домов. Фонарики на лодках горели желтоватым рассеянным светом.

В поисках места для сна Эдита направилась обратно к церкви Двенадцати Апостолов. Церкви, а особенно их порталы и аркады вдоль внешних стен идеально подходили — это девушка выяснила уже через несколько дней бездомной жизни — для ночлега. Но площадь перед церковью Двенадцати Апостолов показалась Эдите чересчур оживленной, поэтому девушка прошла еще несколько кварталов, пока в конце одного из неосвещенных переулков не нашла крытой постройки, принадлежавшей мелкому лавочнику. Эдита залезла под деревянный стол, на котором днем выкладывали товары, и, насколько это было возможно, устроилась поудобнее. Вскоре она уснула.

Спала она недолго и вдруг подскочила, услышав громкий крик и ругань. Лавочник возвращался домой с очередной попойки вместе со своим взрослым сыном. Оба с трудом держались на ногах. У отца в руках был фонарь.

Оба пьяных, обнаружив Эдиту под столом возле дома, стали обзывать ее разными словами — шлюхой, бродяжкой — и пинать ногами. Сын лавочника стащил с головы девушки платок и, увидев короткие волосы Эдиты, завопил:

— Вы только поглядите! Беглая девка!

— А может, вообще монашка?

— А может, она как раз с позорного столба? — И они стали дергать ее за платье и лапать.

Улочка была узкой, убежать можно было только в одном направлении. Эдита, которую оскорбляли пьяные мужчины, пыталась защищаться, насколько хватало сил. И в то время как юноша становился все настойчивее, прижимая ее к двери дома, старик открыл двери и грубо втолкнул девушку в темный коридор.

Лестница справа вела на верхний этаж. На эту лестницу они и стали совместными усилиями загонять Эдиту. Старик держал девушку, а его сын стягивал с себя штаны.

— Нет, нет, нет! — закричала Эдита и стала отбиваться. В подобной ситуации она обрела дар речи и теперь смертельно боялась, что снова может онеметь. Эдита царапалась, плевалась, дралась и попала старику коленом между ног, да так сильно, что тот взвыл от боли и кулем свалился на пол.

Поскольку юноша был сильно пьян и занят раздеванием, он совершенно не заметил происшедшего, и Эдита воспользовалась моментом. Она вскочила, выбежала на улицу и бросилась бежать по узкой улочке по направлению к кампо деи Санти Апостоли.

Укрывшись под арочными сводами, Эдита наконец остановилась. От холодного влажного ночного воздуха болели легкие. По пустой площади эхом разносился собачий лай. И только теперь девушка заметила, что забыла в доме у лавочника свой мешок. Да и платка, которым она покрывала волосы, тоже не было.

Эдита оглядела себя с ног до головы. Платье было разорвано на груди, подол изодран в клочья. Она провела ладонью по лицу и увидела, что из носа течет кровь. Девушка всхлипнула и стала бормотать себе что-то под нос, только чтобы слышать свой голос.

На площади раздались поспешные шаги. Эдита вздрогнула и прижалась всем телом к выступу стены. Шаги сопровождались собачьим лаем. Девушка не решалась вздохнуть. Но звук шагов исчез так же внезапно, как и появился.

И тут Эдита не выдержала. Она рыдала так, как никогда еще в своей жизни не рыдала. Она оплакивала свою жалкую судьбу, бедность и беспомощность, свою слабость — и внезапно поняла, что вряд ли что-то изменится, если ей не удастся вырваться из этого проклятого замкнутого круга. Разве хотелось ей до конца своих дней спать на грязных ступеньках, быть предоставленной на растерзание всем ветрам и произволу злых людей? Неужели же она действительно хотела бродить по городу оборванная, словно бездомная кошка, есть заплесневелый хлеб и жиденький супчик у монахинь Святой Маргариты? Зачем она снова обрела дар речи, если использует его лишь для того, чтобы попрошайничать?

Жалость к себе смешивалась со злостью. Эдита чувствовала, что ее охватила ярость, злость на богачей, гнев на мужчин и особенно на собственного отца, из-за которого она вынуждена была так жить. Всхлипывая, замерзая, борясь с собой и своей судьбой, девушка прислонилась к стене церкви и стала проклинать тот день и час, когда уступила своему отцу и согласилась уехать из Майнца. Неожиданно ей в голову пришел простой вопрос: почему ты отказываешься принять наследство Доербеков? Что это, гордость, скорбь, стыд, страх или просто навязчивое желание страдать? И разве не глупость — каждая из этих возможных причин?