Жизнь замечательных людей: Повести и рассказы - Вячеслав Пьецух

– Сколько, командир? – спросил его Молочков.

– Девять, – ответил милиционер, и вдруг что-то озорное мелькнуло в его глазах, не исключено, что на одно мгновение ему в голову пришла мысль из озорства довести дело Молочкова до логического конца.

– А почему именно девять?

– Не знаю, такая такса.

Молочков передал милиционеру девять миллионов рублей[29] в банковских упаковках и по старой памяти подумал: «Очень хорошо, миллион останется на пропой». Все-таки демократическое прошлое засело в нем, как заноза, крепко и глубоко.

Неподалеку от станции метро «Нагатинская» он зашел в маленькое кафе, сделал заказ и, поскольку ему требовалось высказаться, подсел к одному сравнительно симпатичному мужику. На лацкане пиджака у того был прикреплен значок в виде Георгиевского креста.

– Патриот? – с деланым сочувствием спросил его Молочков.

– Патриот, – ответил сосед, – только с уклоном в коммерческий интерес.

– Коммерческий интерес – это понятно, а вот для патриотических настроений, на мой взгляд, оснований нет. Оглянитесь вокруг: ведь это же какая-то Внутренняя Монголия, только на железобетонный лад! Пивка попить по-человечески, и того нельзя!..

– Это как посмотреть. Вот мыкался я четыре года по Европе в поисках демократических свобод, и что же: в Дюссельдорфе меня арестовали за переход улицы в неположенном месте, а когда я попытался всучить взятку шуцману, то дали полгода принудработ. Ничего себе свобода, а?! В Москве я любое отделение милиции куплю за ящик водки, а в Европе меня посадили за сущую ерунду! Тогда-то я и понял, где на самом деле существуют демократические свободы, и уехал назад в Москву. Но сколько надо было сначала выстрадать, чтобы понять: Россия – самая свободная страна в мире. Ну где еще можно годами не платить за квартиру и телефон?!

Молочков сказал:

– Так-то оно так, да только номенклатура демократических свобод у нас открывается свободой дурачить простой народ. То коммунисты обобрали трудящихся под предлогом прекрасного завтра, то теперь демократы оставили без штанов...

– А что же вы хотите, пошла нормальная жизнь: у кого мозги работают, тот как сыр в масле катается, а кто похмеляется по утрам, тот, разумеется, без штанов.

– Одна надежда, что этим умникам долго не протянуть. Не сегодня-завтра кончится долготерпение народное, разогнет он свою могучую спину, и тогда этим гадам придут кранты!

– Гады – это кто?

– Да всякие патриоты с уклоном в коммерческий интерес!

– То-то я гляжу, что у вас руки трясутся, небось, тоже похмеляетесь по утрам...

– Так... – сказал Молочков. – Сейчас точно прольется кровь!..

4

Учитель истории Юрий Иванович Барабанов до такой степени любил свое дело, что в пятых классах у него не было ни одного троечника, а все хорошисты да отличники, причем отличников насчитывалось больше, чем хорошистов. Удивляться тут, впрочем, нечему: и предмет сам по себе занимательный, и Барабанов чего только ни выдумывал, чтобы обворожить своих пятиклассников знанием о былом. Например, он проигрывал с ними в лицах разные события древней истории, и ради этих импровизированных спектаклей дети манкировали даже такими увлекательными занятиями, как охота на ворон и курение в подсобке подвального этажа.

Делалось это так... С последним звонком Юрий Иванович собирал старост в учительской и говорил:

– Сегодня, молодые люди, мы с вами изобразим упадок рабовладельческого строя и становление феодальных отношений в центре и на местах. Молодежь из 5-го «А» представит нам римскую патрицианскую семью, 5-й «Б» – надсмотрщиков и легионеров, разгильдяи из 5-го «В» будут у нас рабы...

Некоторое время занимают прения сторон, так как учащимся из 5-го «В» не хочется быть рабами и они претендуют хотя бы на роль легионеров, но, как бы там ни было, в половине второго лицедеи собираются в актовом зале, некоторое время опять же препираются, однако вскоре дело идет на лад. Розовый толстяк Лебедев, даром что в его семье третий месяц не получают зарплату, важно ходит по сцене туда-сюда, приволакивая тогу из штапельной занавески; легионеры, вооруженные самодельными мечами из фанеры, торчат по углам и строят зверские физиономии, а надсмотрщики размахивают воображаемыми бичами; что до рабов, то они покорно притворяются, будто жнут жито, так как за эту неблагодарную роль каждому обещано по сладкому пирожку. После, по знаку Юрия Ивановича, рабы восстают и воюют с легионерами, причем дело не обходится без одного-другого расквашенного носа и многочисленных синяков.

Вдруг толстяк Лебедев говорит:

– Юрий Иванович! А чего вообще эти повстанцы нам воду мутят?!

– Ну как же! – объясняет ему Барабанов. – Ведь рабы подвергаются жестокой эксплуатации, находятся на положении говорящих орудий труда, – кому это понравится, посуди?! К тому же занимается заря феодализма, более прогрессивных социально-экономических отношений, и рабы это чувствуют, как никто.

– А дальше что? – спрашивает Краснов, который представляет раба, как бы томящегося за решетками эргастула.

– Дальше рабы частично становятся колоннами, а частично свободными людьми, иди на все четыре стороны, хоть куда.

Краснов свое:

– А куда, например, идти?

– Ну, я не знаю... можно осесть на земле какого-то феодала, можно наняться в подмастерья к ремесленнику, то есть практически можно все.

– Понятно: в общем, получается канитель. А интересно, нельзя было все оставить, как было, чтобы по-прежнему существовали патриции и рабы?

– Как известно, история не терпит сослагательного наклонения, – это раз. Во-вторых, если бы общество не развивалось в социально-экономическом отношении, то не было бы ни французских энциклопедистов, ни паровозов, ни электричества, ни телевизора, ни кино.

Толстяк Лебедев сказал:

– Телевизора у нас и так нет, потому что полгода электричества не дают.

А Краснов добавил:

– Я вот тоже думаю: на кой нам сдались эти французские энциклопедисты?! Главное, столько беспокойства, и непонятно из-за чего!

5

Когда Ивана Железнодорожного спрашивали, кто он по профессии, Иван обыкновенно отвечал, что он по профессии абсентист. Вообще понятие «абсентист» обозначает лицо, подверженное страсти к передвижению, непоседу, на самом же деле Иван был по профессии крановщик.

Странствия его начались с того, что, будучи подростком десяти лет, он сбежал из дома и несколько месяцев болтался по детприемникам, пока отчим не разыскал его в Костроме. С тех пор он пускался в скитания более или менее регулярно: вроде бы и жилье есть, и работа есть, а он все по вечерам с тоской посматривает на свой дерматиновый чемодан; проходила неделя, другая, и вдруг он срывался с насиженного места, даже расчета не получив, и перебирался за тысячу километров в какое-нибудь Синегорье, или Кохтла-Ярве, или Талды-Курган. Это патологическое бродяжничество представляется тем более непонятным, что по прибытии на новое место он всегда видел одно и то же: площадь со скучающими таксистами, которые никого не хотят везти, чахлые кустики, зеленеющие, так сказать, для отвода глаз, по обязанности зеленеть, будка горсправки, контейнер для мусора, бюст вождя. И всегда в будке горсправки, где Иван Железнодорожный первым делом пытался выяснить местоположение ближайшей передвижной механизированной колонны, – по простонародному ПМК, – справщица говорила ему неприязненно:

– Дожидай.

Обыкновенно он в первый же день устраивался на работу, получал место в общежитии и две-три недели существовал, как солдаты лямку тянут, – день прожит, и хорошо. Но вскоре его начинали раздражать глупые разговоры строителей, ежедневное пьянство, разного рода нечистота, и тогда он начинал с тоской поглядывать на свой дерматиновый чемодан.

В середине восьмидесятых годов абсентист Железнодорожный уехал в Эстонию, то есть без малого за границу, нанялся там на сланцевые разработки, получил койку в общежитии, но на шестой день жизни в опрятной приморской республике он углядел в скверике бюст вождя, а на седьмой день официант в пивной сказал ему:

– Дожидай.

Тогда он вернулся в Россию, где уже свирепствовали обновленческие настроения, вдруг увлекся политической деятельностью и даже записался в партию воинствующих демократов, которой заправлял тогда один видный московский якобинец, – как показало время, выскочка и дурак. Именно некоторое время спустя, на митинге возле памятника Дзержинскому, он пообещал перевешать всех коммунистов, националистов, а также гомосексуалистов, и абсентист Железнодорожный вдруг так затосковал, как он никогда прежде не тосковал. Дело кончилось тем, что он выправил себе израильскую визу и стал собираться в путь. Знакомые ему говорили:

– Ты что, одурел, Иван?! Мало того, что Израиль прифронтовое государство, там еще действительные академики маются в сторожах!