Двойная радуга (сборник) - Наринэ Абгарян

я нажимаю «отменить вызов», на Каррер-дель-Бисбе девушки играют на ксилофоне вальсы из советских фильмов, мягкий неверный аккордеон отражается от стен и кажется сладким громом небесным, музыканты возятся со своими трещотками, свистелками, дуделками и в два счета этим нехитрым арсеналом расщелкивают меня как семечку, и я выхожу к следующему перекрестку совсем другая, новая, с чистым ядрышком, и оголтело размахиваю внутри себя флажком – как будто этот шалтай-болтай, эти рисунки Миро под ногами на тротуаре, эти внезапные барселонские мозаики наконец-то выпустили меня на волю

такая гроза началась, такие большие, оказывается, здесь листья у платанов, такие большие и такие мокрые на этих фигурных плитках Грасии

59, Драйбанен,

1601, Энкхейзен

Нидерланды

еще там были полные коробки этих маленьких ложек, ложечек, таких – для кофе, в них можно копаться часами, уходить от них и снова приходить обратно, придираться, выбирать, оттирая пыль, оставляя ее себе на пальцах, – вот эту с ангелом на тонкой ручке, или эту со стершимся мостом, или эту с рыцарем, или все-таки эту с мельницей, или нет, вот эту, с кем-то, кто сидит спиной, завернутый в плащ

как будто у меня и правда есть к этим ложкам такие заскучавшие чашки на две капли из английского фарфора с синими донышками или, например, чего доброго, из серебра – на случай, если заглянут в гости такие же пыльные тетушки с зонтиками, которые заблудились в годах

как будто на окнах у меня кружева, а ставни у меня белые, а платье у меня в мелкий цветок, а герань растет прямо из алюминиевого ведра, и да – тот мельхиоровый молочник с облупленными ножками тоже совершенно необходим, через три ряда от улицы птиц его отдаст, поджав губы, дама с веером, в молочник можно насыпать целую гору разноцветных прозрачных шариков, десять монеток за полные руки шариков, только представьте, какие бывают глупые люди – раздают шарики за бесценок

и еще почтовые весы, я смогу теперь с легкостью отмерить себе сколько хочу радости, и ступки, чтобы правильные были пропорции, и фотоаппараты с объективами в гармошку – просто чтобы были, и зеркало на длинной ручке, чтобы говорило только то, что я хочу, и еще да, ключи, как я могла забыть, ключи – это совершенно обязательная вещь в карманах, в дверях, да в каждом удобном углу должен быть наготове какой-нибудь ключ, желательно как раз с блошиного рынка, проверенный в деле, не новичок, он нам скоро пригодится

ну все, кажется, пока это все, что нужно, все, что требуется

все, что потребуется на первое время, я буду налегке, у меня много дел и совершенно нет времени, совершенно не хватает времени, чтобы успеть

мне еще надо обязательно заглянуть в каждый нарисованный дом на всех картинках, какие увижу на улице, в каждый дурацкий нарисованный дом, обойти каждый двор внутри этих картинок и проверить – не тот ли, не мой ли, не забыла ли я там чего когда-нибудь, вымыла ли чайник, убрала ли простыни с веток, слышу ли я отсюда весь город сразу, как он сопит ночью и потягивается по утрам

когда-нибудь, может быть, в этом городе, а может, в другом, может, сегодня, а может, только через пару недель, скажем, в среду, ты все-таки придешь туда, пошебуршишь ключом, щелкнешь замком, выглянешь из всех окон, похлопаешь как следует дверями, проведешь пальцем по пыльному подоконнику, послушаешь, как оно, когда ты внутри, твоя ли это история

ты будешь точно знать, куда повернуть, чтобы попасть на кухню с медными кранами, и где тут будет место для бабушкиного сундука, увидишь, как дом просматривается насквозь, если сложить ладони в подзорную трубу и прижать нос к стеклу, и как кто-нибудь с собакой и газетой, закутанный по уши в шарф, по-прежнему сидит за крайним столиком в кафе на пирсе – за тем столиком, что на самом ветру

теперь давай расставь там свои драгоценные находки – приживутся ли, подойдут ли дому, и еще надо проветрить и зайти в кафе за углом – на картинках не всегда есть кафе за углом, но на самом деле оно там внутри есть точно, ничего не поделаешь, и на столах, вы угадали, расставлены букеты. Зайди, возьми пепельницу из-под стойки, понюхай воздух, помаши городу рукой – привет, я вернулась, мне, пожалуйста, как обычно

Валерия Иванова

Таблетка

Таблетка

Что у трезвого на уме, пьяному не упомнить. Зарекался дядька мой Анатолий языком трепать, но ведь пятница, в гараже тепло, на дворе мороз, и механик Сумякин разливает четко в линию, хэкает, опрокидывает и гасит выхлоп грамотно, в рукав. Потом на ровное дыхание, на чистый язык прикладывает черного хлеба, поверх жирной мойвы шайба лука со слезой, с ржаного мякиша рассол капает пряный, перечный. Не пьем, а лечимся. Черт знает, луковица, что ли, ядреная попалась или просто накипь с души поплыла, но вот уж час, как дядька мой Анатолий жалуется на женин холостяцкий устав, как причт на архиерея – бессмысленно и безнадежно. И сморкается в платок, наглаженный Валентиной до стрелок. У Вали строго: пусть штанов у мужа – стираные в праздник, они же чищенные на каждый день, но платок в кармане – клетка к клетке, и чтоб сгиб лезвием. Тоже свой шик у женщины. И все бы хорошо, да вот, родив двух сыновей, объявила она мужу в смысле супружеских радостей полный и безоговорочный сухой закон. Дескать, хватит баловства, и – точка.

И не то удивительно, что дядьку на исповедь пробило – на водку, ключницу носатую, замков не напасешься. А то странно, что Сумякин слушает. И лицом светлеет:

– А ты ей таблетку купи!

Тут бы, как в душевных советских картинах, герою кадыком поиграть, пробросить взгляд трезвеющий с экрана до механиковой будки и спросить требовательно:

– Поясни!

И тогда механик ручку завертит, сюжет раскрутится. А в жизни вон, на клубе объявление: кина не будет, кинщик заболел. В гараже тепло, от двери в поясницу задувает. Вышла из кучи ветоши мышь, гоняет у Толиного сапога мойвину голову, ничего, зараза, не боится. Сумякин «Казбек» пальцами размял, продул, поплыл в дыму. Двоится, сволочь, в сизом сумраке и ухмыляется. Может, померещилось, насчет таблетки-то? И потому дядька мой, поддав мыши пинка, на крытую клеенкой столешницу налег для устойчивости и сказал единственно верное:

– Наливай!

* * *

– Людка, сил моих нет! Ну кто так скалку держит? Плюнь, плюнь, говорю, на маникюры, берись ладонью, вот-вот, самой же удобнее. Да по кругу, по кругу, а то тесто в портянку вытянула. Ты пельмени лепишь или штаны кроишь? Горе луковое. Мукой подпыли, липнет же. Не видишь?

– Стараюсь вроде. Теть Кать, а Толечка у вас как любит: мяса побольше или тесто потолще?

– Как я налеплю, так и любит. Дай дораскатываю, а то морщин намяла. Поставь-ка вон чайник лучше. Пошвыркаем наскоро.

Люда пустила воду над раковиной, промыла посудной губкой пальцы, потом, растопырив пятерни веером на просвет, поближе к лампе, разглядывала облупившийся лак. Повздыхала, пристроилась к Валентине мясо подавать. Та крутила фарш, отдувалась сердито – выбилась из-под косынки прядь, а руки в мясе, не приберешь.

– Валь, а я вот все спросить забываю: вы как с Толечкой познакомились? На танцах, наверное?

– На стадионе.

– Сидели, что ль, рядом?

– Да нет, он с другом пришел, с ним и уселся. А я внизу, у бортика, с подружкой стояла. Она-то, подружка, нас и познакомила. Чего ты все говядину суешь? Вон, в миске, сало видишь? И луковицу захвати.

– Как романтично! Что, вот так прямо подвела тебя и представила?

– Почти. Она диск метала, ну и перестаралась немного. Теперь говядину давай.

– Немного – это как?

– А так: Толькиному приятелю полголовы снесла. Тот еще пельмень получился.

Ручка мясорубки провернулась со стоном, из раструба хлестнула сукровица. Люда вздрогнула, утерлась подолом фартука и тяжело осела на дедов табурет. Валентина поправила надоевшую прядь, лоб в крови вымазав, усмехнулась:

– Сала подай. Да чайник выключи. Кипит, не слышишь?

* * *

Ударили стопки о клеенку, Сумякин выдохнул в рукав и отмахнул от лица дым:

– Ну так берешь таблетку?

Дядька мой Анатолий как раз к блюдцу за мойвой потянулся, а тут вздрогнул и прицел сбил. Покатилась по полу бутылка, шуганула вылезшую было из ветоши мышь. Учила ж ведь бабка-то покойница: когда что мерещится, креститься надо. Это Толя помнил. А вот как креститься? Слева или справа? Пятерней или щепотью? Черт знает. И водка кончилась.

Сумякин бутыль подхватил – цела, сдать можно, и потянулся к ватнику, что тут же, рядом, на гвозде висел. Достал из кармана сверток, Толе на колени швырнул.

– Ну?

Дядька всмотрелся. Завязанная в ситцевую бабью косынку, лежала у него на штанах бархатная дамская шляпка-таблетка. Темно-вишневая, на потайной резинке аккурат в цвет Валиных волос, с черной вуалеткой, подколотой к краю длинной шляпной булавкой. А на булавке головка жемчужная блестит.