Самая долгая ночь - Грег Кайзер

— Спроси, есть ли у него дети.

И вновь Река была вынуждена выступить в качестве посредника в их беседе. Голландец посмотрел на приставленный к нему палец и кивнул.

Маус убрал с пуговицы палец.

— Предупреждаю. Если ты вдруг пропадешь или забудешь о своем обещании, я приду к тебе и запихаю в глотку твоим детям всю твою рыбу. Не тебе самому, а им. Ты меня понял?

Судя по выражению лица Бурсмы, нет.

— Переведи, — приказал Реке Маус.

Та нехотя выполнила его распоряжение. Маус посмотрел на голландца.

— Я не британский летчик, как ты понимаешь.

Бурсма кивнул.

— Ты делаешь то, что я тебе скажу.

Река заговорила снова, но Маус решил, что голландец все понял без всякого перевода, потому что теперь смотрел ему прямо в глаза. Был ли он напуган или просто понял, этого Маус сказать не мог.

Они шагнули на палубу, а с нее на причал. Здесь Река остановилась и повернулась к нему лицом.

— Что вы за человек, мистер Вайс? — спросила она.

— Я, кажется, просил называть меня Маус, — уклонился он от ответа.

К станции они вернулись той же дорогой. И поскольку, если верить написанному мелом расписанию, до поезда оставался еще целый час, Река зашла в небольшое кафе рядом с перроном, где выбрала столик в дальнем углу. На редкость удачное место. Рядом никто не сидел, и им хорошо была видна входная дверь.

Вытирая грязные руки о еще более грязный фартук, к их столику подошел официант и, выслушав Реку, произнес:

— Twee koffie. Jahoor, mevrouw, het komt er gelijk aan.

Сказал и тотчас удалился. Маус вытащил «честерфильд» и закурил. С видимым наслаждением сделав глубокую затяжку, он выпустил дым через ноздри.

Река втянула носом воздух, и лицо ее приняло сердитое выражение. Маусу казалось, что глаза ее, как в свое время глаза Лански, буравят его насквозь.

— Живо погаси сигарету, идиот! — процедила она сквозь зубы. — Или ты хочешь, чтобы он догадался, кто ты такой?

Маус ее не понял.

— Табак. Это настоящий табак. Здесь его не курит никто, кроме немцев. Живо потуши сигарету.

Он бросил недокуренную сигарету на пол и затушил ботинком. Вскоре к ним уже подошел официант с двумя крошечными чашками кофе. Подойдя к их столику, он принюхался, и глаза его полезли на лоб. Пробормотав себе под нос «гестапо», он испуганно поспешил прочь.

Река бросила взгляд поверх чашки, и, когда опустила ее, Маус увидел, что она улыбается, хотя и слегка глуповатой улыбкой.

— Он унюхал твою сигарету, мистер Вайс, и подумал, что ты из гестапо. Немцы имеют в своем распоряжении все самое лучшее, а гестапо — все самое лучшее из самого лучшего, — пояснила она и негромко рассмеялась. — Думаю, он больше не подойдет к нам.

Они оба молчали, но это молчание им не мешало. Маус пил крепкий кофе, который по большому счету на вкус не имел с кофе ничего общего. Скорее какие-то жженые орехи, подумал он, и вопросительно посмотрел на Реку. Та сидела, слегка от него отвернувшись. Он уже заметил ее привычку отворачиваться, чтобы не был виден шрам.

Как непохожа она была на тех девушек, с которыми его постоянно знакомила муттер. Ей ничего не стоило назвать его идиотом, если не хуже. И, снедаемый любопытством, он решил ее расспросить.

Ее отец был книгоиздателем. Мать — просто матерью. Река говорила о них так, как будто обоих уже не было в живых. Когда страну захватили немцы, она еще училась в школе, хотя и помогала отцу в его издательских делах. Печатала, составляла бухгалтерскую отчетность — у нее были неплохие математические способности. Впрочем, это он уже и сам понял — по тому, как она произвела окончательный расчет с владельцем лодки.

Поначалу жизнь с приходом немцев почти не изменилась. Но время шло, и постепенно появлялись все новые и новые правила. В конце сорокового года отец был вынужден зарегистрировать свое издательство, а вскоре обязательную регистрацию прошла и вся их семья. У нее до сих пор свежи воспоминания о том, как морозным январским днем они всем семейством ходили ради этого в полицейский участок. К лету сорок первого года на их удостоверениях личности уже красовалась большая заглавная буква «J». По словам Реки, ее мать разрыдалась, говоря, что это конец. Дочь отмахнулась, сказав, что все это чушь. В этом месте своего рассказа Река умолкла и долго сидела, глядя в пространство. Маус не стал торопить ее. Он сидел и пил кофе со странным привкусом жженых орехов, который уже почти остыл. В одном Река оказалась права. Официант так больше и не подошел к их столику.

В августе ее брата исключили из последнего класса технического училища, а банковские счета ее отца были заблокированы. Ежемесячно им было разрешено снимать лишь по двести пятьдесят гульденов — жалкие крохи по сравнению с тем, на какие суммы они жили раньше. Двадцать фунтов, мистер Вайс, сказала она ему. Маус произвел в голове соответствующие арифметические вычисления. Он только что дал голландцу за каждую из пяти лодок сумму, на которую ее семья могла бы существовать два года. Так что она права. Это целое состояние.

На мгновение ее голос прозвучал громче. Он наклонился к ней. Она посмотрела на него и вновь перешла на шепот. Это было еще не самое худшее, продолжила она свой рассказ. Потому что вскоре последовала желтая звезда, на которой было написано Jood. Это произошло примерно год назад. Книжный бизнес отца прибрали к рукам немцы, которые уволили всех сотрудников-евреев. Затем последовал комендантский час, затем им было запрещено ездить в трамваях и поездах. Затем в дом нагрянула полиция, чтобы изъять телефон и радиоприемник, причем Маусу показалась, что в голосе ее прозвучало даже больше злости, нежели когда она рассказала про звезду. А спустя еще два месяца, в июле прошлого года, в дверь их дома на Боттичеллистраат кулаками постучал полицейский и сказал, что через час они должны явиться в Еврейский театр, тот самый, где вчера погибла та старая женщина. Каждому было разрешено взять с собой по сумке — всего одной. Река помогала матери упаковывать вещи. Она проследила за тем, чтобы та положила теплые вещи, но оставила то, без чего можно было обойтись, — например, портрет родителей, который она собственноручно нарисовала, когда была чуть младше. Они шагали по улицам точно так же, как и те люди вчера. И та женщина, которую убили, вполне могла быть моей матерью, добавила она.

Затем их на поезде отвезли в Вестерборк — место такое страшное, будто оно взялось из жутковатых немецких сказок с их злобными ведьмами, которые поедают детей. Четыре месяца в лагере, где их главной заботой было не умереть от голода и не утратить надежды. И, наконец, в ноябре прошлого года — дело было в понедельник по второй половине дня, накануне ее дня рождения, когда ей должно было исполниться двадцать лет — ее имя, а также имена ее родителей, были зачитаны в числе других в длинном списке.

Она проползла сквозь дыру в проволочном заборе, которую проделала своими руками. Затем нашла какую-то женщину, которая согласилась ее спрятать, и… Река подняла глаза, и Маус увидел, что в них застыли слезы.

— Когда я была маленькой, то мечтала стать художницей. Писать портреты. Я хотела заниматься живописью лет до тридцати, и потом встретить хорошего мужчину и создать семью.

Маус молчал. Он боялся, что скажет что-то не то, и тогда она перестанет говорить.

— Сколько вам лет, мистер Вайс? Уже есть тридцать?

— Тридцать один. В декабре.

Река на минуту задумалась.

— Вы ведь помните, как все было до прихода нацистов? А я не могу. Для меня это время превратилось в вечность. Еще до того, как нацисты пришли к власти в Германии, родители пугали меня ими, если я их не слушалась. А когда мне исполнилось пятнадцать, я прочла в газете, как они жгут в Германии синагоги. И тогда я решила, что стану художницей только тогда, когда нацистов больше не будет. Ведь как можно писать портреты улыбающихся людей, если Господь допускает такие вещи? А когда нацисты пришли в Голландию, они отправили моих родителей на Восток, где лишили их жизни.

Ее голос превратился в едва различимый шепот. К тому же рядом, буквально в тридцати ярдах от них, грохоча колесами и свистя паром, подходил к перрону поезд, и он с трудом разбирал слова. Маус был поражен. Слушать ее — это было примерно то же самое, что слушать Лански. И хотя слова, какие говорила она, мог произнести любой, их смысл был совсем иным.

Река наклонилась над столиком и взяла его левую руку в свою, точно так же, как когда они сели в поезд. Нет, не просто взяла, а сжала со всей силой и посмотрела на его руку.

— Согласитесь, что в мире и без меня хватает художников, — она смотрела на него в упор, твердым, как сталь, взглядом.

— Называй меня Маус и на ты, — произнес он, не убирая руки. Наоборот, ощущая тепло ее пальцев. Локомотив у перрона последний раз вздохнул паром, и он почувствовал, как ее рука вздрогнула.