Атланты и кариатиды (Сборник) - Шамякин Иван Петрович

Марина вошла в кухню, села за стол напротив отца.

— Папа! Объясни мне, что такое современный мещанин.

— Человек, который свои личные интересы ставит выше общественных.

— Я не знаю интересов нашего класса, но знаю, что свои интересы я ставлю выше классных.

— Значит, и ты мещанка, — раздраженно ответил Герасим Петрович.

— А ты кто? — в упор глядя на отца, спросила Марина.

— Марина! — возмутилась мать. — Спать немедленно! Уроки сделала?

Герасим Петрович встал из-за стола, подошел к раковине, сам сполоснул чашку, из которой пил чай. Всегда делал это при дочери — для примера, потому что только по принуждению она мыла посуду. Сказал вроде в шутку, спокойно, однако с явной ноткой обиды:

— Поросенок ты, Марина, вот что я тебе скажу.

Марина тоже поднялась, потянулась, достала рукой абажур (мать не доставала, а она в неполные пятнадцать лет вон как вымахала; словно черт за уши тянет, смеялась Лиза), ударила по нему; она часто раскачивала кухонный абажур, люстру в столовой, зная, что это раздражает родителей.

— Вот что, дорогие предки. Если дядя Максим мещанин, то я не знаю, кто же не мещанин. А я хочу знать. Мне надо знать. Я вступаю в жизнь, как вы говорите. И вы обязаны все мне объяснить.

XIV

Есть люди, которые умеют прожить тихо, ни с кем не конфликтуя. Максим всю жизнь конфликтовал. В институте. На работе. Даже в армии. С коллегами. Друзьями. Начальством. Теперь и с женой. А в должности главного архитектора — сразу со многими организациями и людьми: с заказчиками и строителями, Госстроем и Белгоспроектом, с руководством и отделами исполкома, с коммунальниками, художниками, транспортниками.

Те, кто любил город и свое дело, понимали его, поддерживали, оставались друзьями, дураки и приспособленцы обижались на его непримиримость и становились врагами.

«Председатель соглашается, ты не соглашаешься. Тебе больше всех нужно?»

«Больше».

«Тебе земли жалко? Государственная. Не твоя».

«Потому и жалко, что государственная».

«Дорогой мой. Так в Москве и Минске строят. А мы город N, как писали классики».

«И в городе N мы не будем строить по старым шаблонам».

«Проект одобрен Госстроем».

«В Госстрое сидят не самые лучшие архитекторы».

«Ой, открутят тебе, Карнач, голову».

«Но прежде чем открутят мне, я хочу открутить некоторым бракоделам».

Знал, кое-кто его смелость объясняет родством и дружбой с Игнатовичем. Мол, имея такую руку, можно высказывать любые мнения и критиковать любого работника.

Но сложная жизнь столкнула и с Игнатовичем.

Было больно, что человек, в объективность которого всегда верил, теперь, в такой нелегкий для него час, не хочет или не может понять его поступков и переживаний. Даже самоотвода не понял, не понял, что, не о себе думая, а о нем, Игнатовиче, не желая поставить его в неловкое положение из-за своего семейного разлада, он поднялся на трибуну конференции с заявлением, которое одних озадачило, других возмутило. Игнатовича возмутило. И выходит, что одно это определило весь строй и направление его мыслей. На чем же держалась их дружба? Неужели Игнатовичу не приходит в голову, как нелегко ему, Карначу, было пройти эти десять — пятнадцать шагов, которые отделяли ряд, где он сидел, от высокой трибуны?!

Максим не знал, как к его самоотводу отнесся Сосновский. Никто ему не передал, что сказал на этот счет секретарь обкома. И вот жизнь вздумала столкнуть его и с этим человеком, которого он уважал и любил, который был для него высоким авторитетом.

Столкнуться предстояло из-за прямо-таки нелепого случая. Банального и мелкого.

— Мелкого? Для кого мелкого? Для Гали Даниловой? Для ее двойни? — Сидел у себя в кабинете один, но произнес эти слова вслух. — Нет! Не мелкого.

Встал, возбужденный, злой и глубоко озабоченный, в задумчивости прошелся по узкой и длинной комнате — «гробу», которую ему выделили как бы в насмешку; правда, расставив мебель, развесив проекты на стенах, он сделал уютным это совсем «не архитектурное» помещение.

Черт возьми! У него собственных проблем больше, чем нужно. Что ему до какой-то малознакомой семьи? Есть руководители треста, руководители управления, это их люди, пускай они и ломают головы, как им устроить Галю Данилову и ее близнецов.

Попытался заняться служебными делами, чтоб переключить внимание. Нет, близнята эти, младенцы за занавеской из простынь и одеял в комнате общежития, где жили еще пять девушек, не выходили из головы. Какое счастливое лицо было у матери, когда он приехал в общежитие во второй раз и сообщил Даниловым, что до Нового года они получат квартиру, даже адрес дал, чтоб посмотрели дом. Радовалась не только мать, но и те девушки-штукатуры, которые жили с Даниловыми. Что они теперь подумают о нем? Что подумают — это мелочь в сравнении с тем, как семья будет жить в старом общежитии с такими малютками.

Заведующий жилищным отделом Семен Ворчик, который вышел десять минут назад, приходил не только для того, чтобы предупредить, что квартира, предназначенная Даниловым, будет отдана другим. Нарочно пришел посмотреть, как он будет реагировать. Конечно, история эта известна не только в жилищном отделе, но и во многих других, все с интересом ждут, как же поведет себя главный архитектор. Как покажет здесь свою смелость и принципиальность?

Максим набрал номер Кислюка. Но, услышав голос председателя, нажал на рычаг. Нет. Не телефонный разговор. Хотя с глазу на глаз он может оказаться еще тяжелее.

Снова походил по комнате. Нервно хмыкнул. Странно получается в жизни. Лучший порыв твоей души — желание сделать людям добро — может обернуться тебе же во вред. Совсем ни к чему ему сейчас еще и этот конфликт.

Поразмыслив, пришел к выводу, что с Сосновским столкнуться не придется, что Сосновскому, безусловно, не сказали, кому предназначалась квартира. Узнав это, секретарь обкома, вне сомнения, все поломает. И выдаст Кислюку за подхалимство. Значит, поссориться придется со своим непосредственным начальником, что тоже совсем нежелательно.

Максим мысленно выругал руководителя стройтреста Алейника, веселого хитрюгу, который очень ловко умеет свои заботы сваливать на других. Со строителями главному архитектору приходится цапаться очень часто. С Алейником Максим иной раз разговаривал в таком тоне, что со стороны казалось: после этого они не подадут друг другу руки. Но Алейник был незлопамятен и по-прежнему прекрасно относился к своему безжалостному критику. Максим даже не мог понять, отчего это — от чрезмерной доброты Алейника, от уверенности в себе как руководителе, от нового стиля работы, который еще не распространился повсеместно, или от сугубой хитрости? Во всяком случае, нередкие стычки на объектах не сделали их врагами, наоборот, почти сдружили.

В тот день Максим вызвал Алейника на строительство музыкальной школы, где бессовестно нарушался проект — технология изоляции стен между классами, — строили, как обыкновенную школу.

Главный архитектор показал брак руководителю треста. Тот налетел на прораба. Прораб, стараясь перед начальством, стал ругать рабочих, которые тоже были виноваты — гнали норму, игнорируя технологию, за которой должны следить инженеры.

Руководство тактично отошло, спустившись на нижний этаж: пускай, мол, прораб разбирается сам. Но их догнал молодой рабочий, возбужденный, красный, протянул мятый листок бумаги.

— Вот! Все! Хватит! Давайте расчет! На черта мне такая работа! Что я за нее имею?

Алейник взял заявление, сунул в карман.

— Приходи, Данилов, ко мне в конце дня. Поговорим.

— Пять раз говорили.

— Не пять, а три. Поговорим в четвертый раз. Глядишь, и договоримся.

На улице у машины Алейник, как бы обрадованный чем-то, весело спросил у Карнача:

— Слышал? Видал?

— Слышал.

— А знаешь, сколько у меня не хватает рабочих?

— Опять-таки слышал от тебя.

— А ты говоришь! Ты меня сейчас ткнул носом в стенки. Я тебя тоже ткну. В людей. Как депутата горсовета. Поехали!