Полубрат - Кристенсен Ларс Соби

Выключился звук, пропал лязг трамвая на крутом повороте за школой, шелест дождя по листьям, осклизлое шуршание шин по мокрому асфальту, словно город с шумом втягивает в себя воздух, пропал хлопок, с которым шмякнулся на Холтегатен плевок — Куда намылился? — Домой, — просипел я. — Точно? — Я кивнул. — Точно-преточно? — Я снова кивнул. — Так мы тебя проводим, что ли?

Вдруг ударили церковные колокола, зазвонили в неурочный час по странной какой-то причине. Может, кто из-за дождя позабыл про похороны? Птицы снялись с крыши. Я мёрз, как тюльпан. Аслак, Пребен и Хомяк подступили ближе, нависли надо мной, они сопели у самого моего лица, как больные бешенством собаки, так что я зажмурился опять и стал ждать: одно из двух, или свора сейчас загрызёт меня, или мир немедля сгинет и пропадёт пропадом. Второе гораздо лучше. — Что я говорил, у него от рожи пахнет, как от манды. — Я медленно открыл глаза. Звон стих. Они пятились от меня, зажимая носы. — Изношенной мандой. Вот чем от его рожи воняет. Фу, паскудство. — Аслак резко дёрнулся в мою сторону, чуть не врезавшись в меня лбом, и тут же отшатнулся. — Хуем точно не пахнет. По-моему, от него несёт педерасовой мандой и пиписечкой. — Да не мучайся. Конечно, этот мандоворот пахнет и пиздой, и хуем.

Они вылупились на меня и стояли так. Ограда больно вгрызалась в спину. Насмотревшись, они переглянулись и зашушукались. Хуже не придумаешь. Теперь сразу не отцепятся. Аслак заржал: — Мандоворот, а что у тебя в ранце? Шомпол или трусы? — Умнее не отвечать. Они содрали с меня ранец, раскрыли его и вытряхнули содержимое за ограду: пенал, тетрадка по географии, ластик, половина завтрака, с сосиской, учебник физиологии, всё посыпалось в дождь и разлетелось по булыжникам меж блестящих трамвайных путей на Холтегатен. Потом они водрузили ранец обратно мне на спину, каждый погладил меня по головке. — А чего домой не идёшь, штырь? — Штырём я раньше не был. Они пошли за мной. И ничего не говорили, главное. Плохой знак. Они дышали в спину, что мне оставалось, вот я и шёл, по Бугстадвейен, мимо кинотеатра «Розенборг», где как раз снимали афиши прошедшего фильма, Дни вина и роз, а новые ещё не наклеили, так сказать, пересменок между картинами, билетёр тащил рулон с поблекшими фотографиями Джека Леммона и Ли Ремик к себе в каморку, междувременье, я бреду впотьмах, Аслак, Пребен и Хомяк наступают на пятки, капля протекла за шиворот и приклеилась внизу спины, как марка. Думаете, я это забыл? Думаете, я не помню, сколько шагов от церкви Ураниенборг до Стенспарка, в дождь, в октябре, когда сгущается вечер и кто-то преследует тебя, а твой брат учится в школе на другом краю города? Шестьсот тридцать четыре шага. Мне нужен был Фред. Не путайся он в этих буквах и пиши он своё имя без ошибок, я б так не влип. И Фред появился. Он вышел из писсуара под горкой. В одной руке он сжимал сигарету, другой застёгивал брюки, высокий, поджарый, в стильной замшевой куртке, почерневшей от воды. Я услышал шаги, остановившиеся у меня за спиной. Фред сунул сигарету в рот и долго втягивал дым, огонь приблизился к губам, тогда он выплюнул окурок, тот продолжал тлеть под дождём. Фред ни слова не говорил. Просто смотрел на меня. Все молчали. Я стоял между ними. Потом он поднял — приподнял — взгляд и посмотрел на что-то у меня за плечом, он смотрел мимо меня, это длилось секунду, не дольше, но секунда раздувалась как капля, дрожащая на ржавом кране, дело могло принять любой оборот, я замер между Фредом и шатией из седьмого класса и услышал, что они повернулись и пошли прочь, ни один человек не в силах выдержать взгляд Фреда сколь-нибудь долго, в нём было такое мрачное, что ли, спокойствие, невыносимое ни для кого; Аслак, Пребен и Хомяк трусили вдоль дома на противоположной стороне, собаки и есть, уже издали Аслак обернулся, погрозил кулаком и что-то сказал, но тем они и умылись. — Собаки! — заорал я им вслед. И вот ведь странное дело: когда я начал заглядывать в страницы с некрологами, из которых теперь уже мог выяснить кое-что о старых знакомых, то меня глубоко задело за живое обнаружившееся там однажды утром полное имя Пребена. Всего 41 год. Я помню это своё тяжёлое, горестное чувство, хотя всю школу он ел меня поедом и вымотал все кишки. Некролог написал Аслак. Он превозносил свойственные Пребену чувство справедливости, его верность и, не забудем, обезоруживающий юмор. Пребен преуспел в туристическом бизнесе, занимаясь так называемыми «коллекциями приключений», и глупо погиб, ныряя в Осло-фьорде. В эти трудные дни Аслак был мыслями с женой покойного Перниллой и их дочкой. Сам он работал юрисконсультом той же турфирмы, после смерти Пребена она разорилась, а Хомяк пустился в одиночное приключение, в лабиринты своей же башки, заплутал там и уже не оправился полностью после последней передозы. Мне случалось напороться на него в городе. Он стрелял денег на еду. Я старался обойти его по другой стороне улицы. — Собаки! — крикнул я ещё раз. — Просчитались!

Фред втоптал огонёк в мокрую траву и подошёл ближе. — Барнум, всё в порядке? — Угу. А ты знал, что они шли за мной? — Нет, я отлить заскочил. Тебе повезло, моська. — Я сглотнул. Горло сжимало. — Они вытряхнули всё из ранца, — пискнул я. — Могло кончиться хуже, — ответил Фред, начиная уставать. Я взял его за руку. — Они сказали, у меня мандоворот. — Мандоворот. Тоже не повод для слёз. Да? — Я кивнул. — Ты не плачешь? — Я помотал головой. — А то я и не подумаю стоять с тобой рядом. — Фред, я не плачу. — Молодец. — Он отнял у меня руку. — А что б ты сделал, если б они меня отходили? — Не скажу. А то ночью не уснёшь. — Я засмеялся, громко, Фред отвернулся и закурил новую сигарету. Мой смех его разозлил, подумал я, надо исправить дело, сказать что-нибудь, что вдруг да понравится ему. — У самих теперь рожи как три манды воняют, — сказал я. — Здорово ты их уделал. То есть я хочу сказать, тебе и уделывать не пришлось. — Фред пожал плечами. Да нет, он вовсе не сердился, просто повернулся спиной, загораживая огонь от ветра. — Где они выкинули всё из ранца? — У церкви, — ответил я. Фред ещё раз посмотрел на меня. — И вытри слюни, пока я тебе не помог. У тебя вид дурацкий. — Я быстро мазнул по губам рукой. Фред выпустил дым мне в физиономию. Он готов был взорваться в любую секунду, я видел это по глазам, чёрная бестрепетность колыхнулась, словно масляная плёнка на воде, и от меня требовалось быстро сказать то, что ему понравится наверняка. — Почитаем вечером письмо? — спросил я тихо. Фред отвернулся. — Хочешь, я вслух почитаю, — добавил я чуть слышно. В ответ он положил руку мне на плечо, это было до того неожиданно, что я едва не застонал от радости, но он не услышал, сужу я по тому, что он вернулся вместе со мной на Холтегатен подбирать жалкие остатки моего школьного имущества. Тетрадь по географии разорвалась на листочки, и дождь уносил их один за одним, Турция, Египет, Япония, Америка, Полярные страны, части света разлетались кто куда, я подобрал страницу с контрольной по Гренландии, за которую мне поставили «пять». Чернила почти смыло, но я помнил текст. Ледяные горы могут быть высотой в сто метров. Но части, которые под водой, бывают и в девять раз огромнее. Из-за половины моего завтрака уже сцепились сороки. Трамвай проехался по пеналу раза три, не меньше. Линейка сломалась. — Когда-нибудь я свой портфель так же вычищу, — сказал Фред и пошёл в сторону дома, я побежал следом. Фред вечно уходил вперёд, а мне, на моих плоскостопых ногах, приходилось бежать, чтоб не отстать. Так мы ходили вместе: он шагал, я бежал рядом. — Как тебе в новой школе? — спросил я. — Восхитительно. Все придурки в одном классе. — Ты не такой, я знаю. — Не какой? — Не как они, Фред. Не из придурков. — Он стал перед кинотеатром «Розенборг», перед пустыми стеклянными нишами, в которых скоро должны были появиться портреты очередных звёзд. Он упёрся в меня взглядом. Но не говорил ничего. Я снова засуетился. — Фред, как думаешь, какой фильм пойдёт? — Такой, на который тебя не пустят, — ответил Фред. Билетёр торчал в фойе и посматривал на дверь. Наверно, пытался понять, не прекратился ли дождь, потому что вдруг он раскрыл зонтик и уронил на пол рулон с афишами, зажатый под мышкой. — А из кого я? — спросил Фред. — Что ты говоришь? — Фред нагнулся вплотную ко мне: — Я не из придурков, а из кого? — Я не знал, что отвечать. А в глазах опять эта плёнка, совсем чёрная. — С буквами я тебе помогу, — выдохнул я. Фред так толкнул меня на стекло афиши, что оно звякнуло. И вдруг заорал: — Я вообще не из кого и не из каких! Понял?! Да?! — Он мазнул пальцем мне по лбу, потом вниз по щеке. — Ё-моё, да у тебя от рожи воняет, как из манды! — С этими словами он зашагал прочь, он срезал тротуар наискось, точно играя с дождём в салки, и в этот же миг выскочил билетёр. — Это что ещё? — начал он. — Решили разнести мой кинотеатр? — Нет, нет, — шепнул я. Мне нe терпелось уйти, но билетёр поймал меня. — С тобой всё в порядке? — спросил он. — Да, — кивнул я. Но он наклонился пониже. — Перекусить не хочешь? — Нет, спасибо. — Однако в порыве добросердечия он втолкнул меня в фойе, где навощённый линолеум скользил так, что я едва не загремел по ступенькам, но билетёр подхватил меня и повёл за собой, пока мы не очутились в тесной каморке за зрительным залом, здесь громоздилась огромная штуковина, притиснутая к дырке в стене, а на полу штабелем лежали круглые коробки с надписями по-английски. Days of Wine and Roses. Здесь было жарко и пахло не совсем хорошо. То есть билетёр, оказывается, на самом деле был механиком, это он крутил кино, без него экран висел бы в темноте, как тяжёлая широкая роликовая штора на окне посреди ночи. — Вот моя берлога, — сказал он. Потом достал свой завтрак — Тебе с чем: с козьим сыром или салями? — Есть мне не хотелось. Вечная история: пожилые дамы теребили мои кудри, а мужчины в возрасте пичкали меня едой. И достали меня своей заботой выше крыши. — Салями, — ответил я. Мне дали кусок. Его надо было съесть. Мы приступили к еде. — Накостылял он тебе? — любопытствует машинист. Мотаю головой. Жуём дальше. И ни с того ни с сего кинотеатр показался мне кораблём, огромным американским лайнером, бороздящим моря, а внизу машинист, его трудами крутится гребной винт и зажигаются звёзды, и пока я себе это воображал, в голове застучала новая мысль, хотя мне и не верится, что такое могло родиться у меня в мозгах, наверняка мысль перешла ко мне от того, кто сумел подумать так же раньше: по этим морям немые фильмы ходили под парусами, а ветер был машинным отделением без машиниста. — Тебя сильно достают? — спросил он. Я не сразу включился. — Что? — переспросил я. Он повторил вопрос: — Тебя многие достают? Из-за росточка. — Я ничего не ответил. Он не хотел меня обидеть. Я знаю. Но вот что я вам скажу. Тем, кто не хочет меня задеть, это удаётся лучше всех. «Многие, — мог бы ответить я. — В первую голову ты». Но я промолчал. Лишь опустил глаза в пол. Он положил ладонь мне на колено: — Раньше киномеханики были не выше пяти футов. Иначе они просто не влезали в установку. Была б тебе работёнка! — Да, — шепнул я. — Да-да. — Он проводил меня до выхода. Я бросился догонять Фреда, но его и след простыл. Поднимаясь по Нурабаккен, я высчитывал пять футов, фут — ступня, если в моих мерить, результат получится не ахти, хотя опять же как считают, в обуви или без, у тех, кто носит лыжи 48-го размера, пять футов не в пример длиннее. Я остановился перед Киркевейен. Деревья стояли чёрные и тихие. Эстер прихватила прищепками газеты на верёвке в киоске, словно собралась сушить, а не продавать. Она поманила меня издали плиткой ириса, я мог получить её в обмен на то, что сперва она запустит свои артритные пальцы мне в кудри. Но кудри размыло дождём, как чернила из тетради по географии, и я сделал вид, что не замечаю Эстер, и остался стоять, где стоял. Она свесила голову набок в глубоком удручении, как у неё повелось с тех пор, как я перестал одаривать её «спасибами», и с горя запихнула всю плитку себе в рот, темно-коричневый, кристаллизовавшийся сахар захрустел, размалываясь, у неё на зубах, я вздрогнул от этого звука. Я заткнул уши. Где Фред? Катафалк медленно ехал вниз по другой стороне дороги в сопровождении одного-единственного тянувшегося за ним «фольксвагена» с серым крестом на крыше, и меня пронзило странное, но ясное чувство, что однажды я эту сцену уже видел, а теперь у меня на глазах она прокручивалась по новой, не точно как запомнилось, с вариациями, но и катафалк, и шофёр, и белый гроб сзади, и аккуратные светлые шторки на окнах до того потрясли меня, что я прислонился к дереву, у которого стоял, в ужасе от новой мысли: это воспоминание не о прошлом, а о том, что мне вскоре предстоит увидеть ещё раз. Мужчина в «фольксвагене» хохотал. Он припал к рулю и заливался хохотом. Возможно, я обознался. Может статься, он рыдал. Или смех похож на плач, когда его не слышно. Они уехали. Я придавил ладонь к лицу и понюхал. Мандоворот?