Клиника измены. Семейная кухня эпохи кризиса (сборник) - Мария Воронова

Вообще-то Марина должна была сначала осмотреть больную и решить, можно начинать операцию или еще рано. Но ясное дело, по сравнению со спиринским ее слово ничего не значило.

Она поднялась в операционную. Непроходимец уже интубировал больную, поэтому Марина заторопилась, быстро вымыла руки и почти вбежала в зал, где сестра держала наготове халат.

«Интересно, – подумала Марина, – он хоть созвонился со Спириным? Вот будет весело, если профессор опоздает! Конечно, наложить обходной анастомоз[17] между тонкой и толстой кишкой я могу не хуже, чем он, но таким образом я его подставлю, ведь женщина ехала сюда затем, чтобы ее оперировал именно Спирин. Родственники будут очень недовольны, узнав, что он передоверил работу какой-то бабе. Особенно если больная умрет, а это вполне может произойти. Эх, рано мы ее берем…»

Но ровно в девять, как раз когда Марина сделала лапаротомию, ограничила операционное поле и начала ревизию, Спирин появился в операционной. Пока он одевался, Марина успела ввести длинный зонд в тонкую кишку, чтобы убрать газ, иначе раздутые петли не давали работать.

Спирин подошел и, насвистывая какую-то классическую мелодию, принялся осматривать брюшную полость. – А что ж вы одна, голубушка? Неужели некому помочь?

– Некому! В приемном такой завал, травматолог еле справляется. Да я уж привыкла одна, аппендициты постоянно вдвоем с сестрой делаю.

– Могли бы кого-нибудь из дома вызвать, есть же у вас молодые? Или они не хотят стать хирургами?

Завел пластинку, раздраженно подумала Марина. Спирин считал, что героизм есть образ жизни хирурга. Его сотрудники были обязаны гореть на службе, причем искры, дым и чад от этого процесса разносились далеко вокруг.

– Эдуард Андреевич, да неужели мы вдвоем не справимся? Делов-то – соустье наложить. Вы шить будете, я – нитку вести, третьему тут и делать нечего.

– Соустье? Нет, это все надо убирать.

– Опомнитесь, Эдуард Андреевич! – Оттого что приходилось перечить самому Спирину, Марина говорила очень тихо. – В условиях такой дегидратации мы имеем право только на минимальный объем вмешательства! Опухоль уберете вторым этапом, когда женщина немного окрепнет.

– Да что вы говорите, Мариночка! – Спирин саркастически улыбнулся, она поняла это, хотя его лицо закрывала маска. – Уж поверьте, я тоже кое-что понимаю в хирургии. Нам придется накладывать анастомоз, так почему бы заодно и опухоль не удалить?

– Потому, что это удлиняет операцию и увеличивает кровопотерю. Больная и так на ладан дышит!

– Но опухоль на грани операбельности, и кто знает, насколько она вырастет, пока мы будем готовить больную к следующей операции? Термин «раковая интоксикация» вам что-нибудь говорит? Все, я решил! Делаем гемиколэктомию[18]. «Решил он! Вообще-то я – ответственный дежурный хирург, а не вы!» Но Марина не посмела произнести этого вслух. Спирин – главный хирург больницы, профессор, и больная приехала к нему. Пусть делает что хочет.

– Прошу вас, подумайте! – Все же она предприняла еще одну попытку его образумить. – Да и опухоль, посмотрите, какого странного вида. Биопсию же не делали. Может, это и не рак?

– А что тогда?

– Ну, карциноид[19], например… Гистологию возьмем, нам через неделю скажут. Вдруг это вообще туберкулез?

– Вы сами-то в это верите?

Марине пришлось признаться, что нет. Тогда она попробовала зайти с другой стороны:

– Эдуард Андреевич, больная давление еле держала…

– Но держала же! Анестезиолог у нас сегодня прекрасный, прорвемся.

Марина очень сомневалась, что мастерство Непроходимца представляет собой серьезный аргумент против тяжести состояния пациентки, а от оптимизма Спирина ее просто кинуло в дрожь. Как непринужденно он распоряжается чужой жизнью! Что же ей делать? Отказаться ассистировать? Но один Спирин вообще ничего не сможет, а пока ему ищут другого помощника, пациентка будет находиться в наркозе, с открытой брюшной полостью!

Марина согласилась…

Заканчивали они уже на трупе. Непроходимец продолжал еще вентилировать легкие и даже регистрировал на кардиомониторе единичные сердечные сокращения, но все это делалось только ради того, чтобы формально смерть была зафиксирована в реанимации, а не на операционном столе.

Спирин пытался сохранить лицо: делал массаж сердца, потом долго орал на Непроходимца, но Марина знала, что на этот раз тот все делал правильно: перелил достаточные объемы жидкости, не поленился притащить из реанимации импортный аппарат ИВЛ и не пожалел хорошего анестетика из личной заначки. Но объем операции был неоправданно большим.

– Леченье – гут, больной – капут! – мрачно сказала сестра, развязывая Маринин халат.

– Не надо так. Не шутите.

– Какие шутки, угробили человека.

– Ну уж вы-то ни в чем не виноваты.

Она старалась не смотреть на пациентку. Волей обстоятельств женщина так и осталась для нее безымянной и безликой.

Лучше ничего о ней и не знать.

За годы работы Марина не смогла привыкнуть к смертям. Она была очень осторожным хирургом, и если пациент умирал, точно знала, что дело не в ней, а в тяжести заболевания или травмы, которые привели несчастного на операционный стол. До сегодняшнего дня за десять с лишним лет практики у нее было всего три таких случая, и она во всех подробностях помнила каждый.

А сегодня… Пусть это был рак в последней стадии, но, поступи они так, как настаивала Марина, пациентка уже проснулась бы и почувствовала себя лучше, чем до операции. Несколько месяцев приличной жизни ей можно было бы гарантировать. Получается, женщина погибла из-за ее, Марининой, бесхарактерности.

Смотреть на Спирина было почти невыносимо, но она покорно записала с ним протокол операции и только после этого ушла.

…Время перевалило за полночь, в приемном отделении было необычно тихо, но сон не шел. Завернувшись в дежурный ватник, Марина стянула сигарету из Валеркиной пачки и вышла на крыльцо. Стояла холодная и прозрачная сентябрьская ночь, с тихим шелестом подкрадывалась осень, в тусклом свете фонаря посверкивала роса, и огонек сигареты казался единственным источником тепла в округе. Ее сегодняшняя пациентка уже никогда не увидит, как желтеют и опадают листья…

«А я увижу, и что с того? Что хорошего может случиться со мной? Сын вырастет и заживет самостоятельно, я останусь одна… Нет, хуже, чем одна, – с нелюбимым и нелюбящим мужем, который служит твердой гарантией унылости моего существования. Тяжелая работа и домашняя каторга – вот составляющие моей жизни».

Развод? Кому она нужна в тридцать шесть лет, да еще с диабетом? Остаться одной? Конечно, она и так все равно что одна, но рассказывать родным и друзьям, что развелась… Терпеть их злорадство, плохо замаскированное сочувствием? Это еще хуже. Ведь если быть честной, раздражает ее не сам Георгий как таковой, а собственные мысли о том, какой он эгоист.