Как я как бы забеременела (сборник) - Антонина Глушко

– Чьего признания? – морщась то ли от ноющей зубной боли, то ли от брезгливости к «содеянному», спросил Кобылин, не давая возможности Манькину открыть рта для пояснения. – Ладно, – продолжил экзекуцию мучитель, – не будем уяснять, кого съел ваш сосед…

– Почему это мой сосед! – заерепенился сочинитель. – Вы что, смеётесь?! Это же литературный герой, а не реально существующая личность!

– Бросьте, господин Манькин. Какая личность этот ваш Гулькин! Вы же сами его называете алкашом, да к тому же приписали ему хищение поросёнка у несчастного соседа, и с дальнейшим его поеданием.

– Откуда вам известно, что сосед несчастный? – съехидничал писатель, решив биться до конца за своё детище.

– Всем известно, что олигарх не станет возиться в грязном свинарнике с поросёнком. По нужде запросто может купить его уже готовенького, зажаренного, – парировал занудливый редактор.

Чувствовалось, Кобылин яростно противодействовал Манькину карабканию к вершине заветного помоста, на котором прочно закрепились могучие сочинители типа Толстого Льва, Достоевского Фёдора, сотоварищи.

– Конечно, если всё рассматривать под вашим углом зрения, то Гулькин не должен воровать поросёнка, и уж точно не быть алкашом, Я что-то не пойму, господин Кобылин, куда вы клоните? И вообще, чего вы ко мне привязались с этим алкашом?! – заерепенился Владимир Ильич, потеряв всякую осторожность.

– Я к вам не привязывался. Как редактор, я обязан просматривать сочинительства, подобные вашему творению, – сказал Кобылин с таким равнодушием и пренебрежением, что Манькину до зубного скрежета захотелось сказать какую-либо гадость этому надутому индюку.

– Вы сказали с иронией о моём творчестве, или мне это только показалось? – не на шутку разобиделся сочинитель.

– Да бросьте дуться, Владимир Ильич, ну какая может быть ирония! Вот, смотрите… – он снова стал рыться в рукописи. – Кто там у вас в морге гонялся за санитаром?

– Не за санитаром, а за врачом, – собрав всю волю в кулак, чтобы не сорваться на грубость, поправил Манькин зануду.

– Ладно, это не так принципиально, кто за кем гонялся. Далее. У вас секретарша убивает своего начальника, а как это она сделала, непонятно.

– Читайте дальше, там всё написано. На допросе девушка как на духу, расскажет следователю, что её начальник издевался над ней: зажимал бумагу, ручки и скрепки.

– Ну и кому это будет интересно читать, про бумаги со скрепками? – размазывал по стенке зловредный редактор несчастного автора.

– Секретарша была чекисткой, а её начальник оказался шпионом. Вот она и убила его отравленной иглой, которой сшивала документы, – огорошил Манькин Кобылина голой правдой.

– Интересно, в какой такой секретной отрасли шпионил этот ваш начальник? – поинтересовался зануда.

– Читайте, там всё написано, – надулся писатель и демонстративно отвернулся в сторону окошка.

Редактор снова принялся шуршать бумагами. Взял в руки последний лист авторского текста и некоторое время молча читал его, затем с недоумением уставился на Манькина:

– Это что же получается? Во второй главе секретарша убивает вашего начальника иглой…

– Не моего, а своего, – совсем разобиделся Владимир Ильич.

– Хорошо, своего начальника убивает секретарша во второй главе, как вы пишете, и тут же, на последней странице этот самый начальник, как ни в чём не бывало, шастает по заграничному пляжу, – законно возмутился редактор.

– Так игла была снотворной. Пока он спал, секретарша сфотографировала все его тайные бумаги, – победоносно побил Ильич Кобылинскую десятку неожиданным джокером.

– Ладно. Пошли дальше, – теперь уже лихорадочно, словно мышь прошлогодними листьями, зашуршал увечный редактор авторским текстом, чувствуя, как из-под ног у него уходит почва.

Вот-вот этот Манькин схватится за подол графской рубахи, скакнёт на помост и усядется в плетёное кресло рядом с великим старцем, потеснив болезного Федорушку с его «Идиотом».

– Ага! – оживился зануда, отыскав нужное. – Читаю: «…эта женщина, что на фотокарточке, моя мама? – спросил ребёнок. – Она не женщина, она тигра. Уехала с цирком, – ответил он сыну. – Значит, я родился от зверюги? – Считай, что так». Господин Манькин, ну что за галиматью вы пишете? Какая зверюга? Чему учит ребёнка, судя по вашему сочинительству, его отец? Как это тигра может быть матерью человеческому детёнышу? У вас получается форменный Маугли.

– Да никакая она не тигра! Это так её обзывает муж, которого она бросила вместе с сыном и укатила с цирком, влюбившись в клоуна. Да вы прочтите вначале всё произведение, и поймёте, что эта женщина вовсе не бросала мужа и ребёнка, и не влюблялась в клоуна, а была внедрена в цирковую труппу по заданию ФСБ, с целью найти и обезвредить убийцу главного прокурора, которого положили в морг, а он там ожил. Вернее, очухался в начале произведения, чем напугал до смерти того самого анатома, которому с пьяных глаз показалось, что за ним гоняются покойники.

– Ну, и кто же убил этого прокурора? И вообще, откуда он взялся в вашем произведении? – Кобылин, замороченный сюжетной линией Манькиного сочинения, опёрся локтем на стол, опустил на ладонь страдающую после живодёрской экзекуции щеку, и со злостью вылупил бельмаки на несчастного автора.

– Откуда может взяться прокурор?! Конечно, из прокуратуры! Где же ему ещё находиться? Он там работал, и был двоюродным братом начальника, которого иголкой убила секретарша.

– Но ведь, по-вашему, его убили. Выходит, он ожил и снова работает в прокуратуре? – Вновь занывший зуб, вернее, то место, где до эвакуации тот благополучно просиживал, мешал Кобылину улавливать сюжетную линию, как и родственные связи героев. Не отнимая от ладони отёчной щеки, уточнил: – А прокурор знал, что его кузен шпион?

– Да ничего он не знал! Как потом окажется дальше, во время суда над начальником, ну, которого секретарша убила…

– Но вы же говорите, что не убила…

– Ну да, не убила. Его судил этот прокурор за шпионаж. Этот начальник окажется сыном прокурора, а секретарша его женой.

– Что-то я не улавливаю. Секретарша убивает своего мужа. Они что, не узнали друг друга? – теряя терпение, прошипел Кобылин. Боль в десне по-прежнему не давала ему сосредоточиться.

– Они в своё время сделали пластические операции, – пояснил Владимир Ильич сюжетную загогулину. – После этого они работали в заведении интим-услуг.

– Кто эти они? – вновь теряя нить повествования, спросил страдалец.

– Я же поясняю: ну, секретарша. Она искала шпионов в интим-заведении. Её муж работал там сутенёром, а она девочкой по вызову. Но это было лишь прикрытием.

– А вот с этого самого места, пожалуйста, поподробнее, о девочках по вызову, – оживился щербатый и даже облизнулся. – Девочки в интиме меня интересуют. И даже очень. Профессионально, – уточнил Кобылин, и добавил: – Как литератора.

– В своём произведении я не стал раскрывать подробности интим-услуг, будучи незнакомый с их кухней. Я было ткнулся туда с целью ознакомления деятельности персонала, но с меня потребовали деньги. Однако в то время я испытывал некоторые материальные затруднения, – потупив глаза, сказал малоимущий сочинитель, лишившийся возможности воочию познать суть древнейшей профессии одалисок.

Манькин воздержался от признания редактору, что при попытке заглянуть в окошко злачного заведения с познавательной целью, его обнаружил, а затем чувствительно отколошматил здоровенный бритый бугай. После этого любознательному «инженеру человеческих душ» больше недели пришлось спотыкаться в тёмных очках, скрывая под ними здоровенную подглазовую фингалюку. Размеры и окраска синяков и ушибов, скрытые одеждой, в расчёт не брались.

Но всё это не шло ни в какое сравнение с тем, что устроила на почве ревности его собственная супруга, страшная как смертный грех и злая, как ядовитая эфа. Соседка, работавшая в интим-конторе уборщицей, наябедничала товарке, как её муж, якобы в пьяном состоянии, лез в окно… ну, к этой самой… в общем, к сотруднице заведения.

При воспоминании об этом Манькин почесал затылок.

Кобылин разочарованно вздохнул, поняв, что больше ничего интересного об интим-заведении от писаки не услышит. Прижимая рукой ноющую щеку, решил было уже отказать незадачливому сочинителю в издательстве своего творения, как вдруг его озарило: ведь Владимир Ильич знает местонахождение заветного окошка, за которым совершается то, о чём ему, Кобылину, известно лишь из редактируемых им чужих авторских произведений.

И строгий цензор пошёл на сговор с собственной совестью: принял к издательству Манькину писанину, с заделом на будущий вояж к заветному окошку.

Счастливый автор так и не понял причины, побудившей редактора принять его произведение в издательство. В печать материал пошёл вне очереди. А месяц спустя ошалевший от радости Манькин прижимал к груди приятно пахнущую типографской краской свою первую книгу.