Театр в квадрате обстрела - Юрий Алянский

Представьте себе сельский клуб, в котором народу набилось больше тысячи. Сидеть могут немногие, но никто не чувствует усталости. Все не спускают глаз с детей. Вот перед нами наш довоенный город — просторный, счастливый… Но страшные слова «Февральского дневника» открывают перед нами другие картины. Тысячная толпа замирает.

Вдруг тишину нарушает чье-то рыдание. Оно проносится по залу, как сигнал… Не стеснялись своих слез мужчины, в голос плакали женщины. Плакали сибиряки. И это сделали Ваши стихи.

Дети закончили выступление. Публика не аплодировала. Только рыдания стали еще громче. «Все он, вражина, все он. Погоди ж ты, за все ответишь!» — говорила старуха в первом ряду.

К нам на сцену пробрался старик с большой лысиной и седой бородой, но с еще ясными, светлыми сибирскими глазами.

«Кто здесь главный?» — спросил он нас.

«А что?»

«Да вот, хочу узнать, кто так складно песню сложил».

Объясняем, называем Ваше имя.

«Поди, ребеночка она сама хоронила своего?»

На это мы не могли ответить, так как (простите за откровенное признание) я ничего не знала о Вас…

Мы долго потом получали подарки из ближайших и дальних колхозов. В морозные дни, когда у нас дух захватывало на улице, к нам добирались обозы, проделав 70–80 километров пути. Это колхозники посылали детям продукты. Когда мы предлагали плату, они говорили, что это — в подарок и тут же просили:

«А вот, если можно, расскажите нам ваши песни, про Ленинград!»

Спасибо Вам!..»

«Тарелки» репродукторов говорили голосом Берггольц всю блокаду. Но настал день, когда черная «тарелка», с которой так много было связано в жизни поэта, вызвала у Ольги Берггольц, вместе с напряженным нетерпением, — неприязнь и раздражение. Случилось это, как ни странно, 8 мая сорок пятого года.

В этот день в Доме радио стало известно, что война фактически окончилась. Долгожданную новость передавали друг другу писатели и журналисты, многие из которых уже успели получить назад сданные в начале войны радиоприемники. Эфир был пронизан взволнованными голосами дикторов. Английские и французские станции торжествовали победу, союзники произносили речи, Париж транслировал «Марсельезу», Европа ликовала. А диктор Левитан из черной «тарелки» объявлял очередные приказы Верховного Главнокомандующего о взятии все новых городов Германии. О конце войны не говорилось ни слова.

Весь день 8 мая тянулся в томительном ожидании. В шесть вечера Берггольц вынуждена была прослушать передачу для школьников «Как родился автомобиль». Потом объявили концерт из произведений русских композиторов. Зазвучал «танец маленьких лебедей» из балета «Лебединое озеро». Музыка Чайковского.

Ольга Федоровна смотрела на репродуктор с мольбой, переходившей в ненависть. Почему он упорно молчит о Победе? А бумажная «тарелка» под этим взглядом еще несколько раз в течение вечера спокойно объявляла… «танец маленьких лебедей» из балета «Лебединое озеро». Музыка Чайковского. Берггольц возненавидела в тот вечер «Лебединое озеро».

В двадцать три часа радио окончило свои передачи, и диктор пожелал слушателям спокойной ночи. Застучал метроном, и Ольга Федоровна схватила дневник, чтобы излить в нем обуревавшие ее чувства.

Вдруг метроном остановился и замер.

— Открывайте шампанское! — закричала Берггольц. — Ее объявляют!

И когда пробка выстрелила в потолок — может быть, это раздался первый в городе салют Победы, — голос Левитана, разорвав тишину весенней ночи над огромной страной, сказал, что фашистская Германия безоговорочно капитулировала.

Дом радио ликовал. Люди на улицах обнимались и плакали. А Ольга Берггольц торжествовала вдвойне: победно окончилась не только война, но и бессменная вахта блокадного поэта. Так думала Берггольц. Теперь она вернется в свою квартиру и будет лишь изредка приходить на Малую Садовую в Дом радио, как будут приходить сюда многие другие писатели.

Но никогда не сможет она забыть этот дом, откуда так часто говорила с Ленинградом:

Я знаю, слишком знаю это зданье.И каждый раз, когда иду сюда,все кажется, что вышла на свиданьесама с собой, такой же, как тогда.Но это больше, чем воспоминанье.…………………………………………Здесь, как в бреду, все было смещено:здесь умирали, стряпали и ели,а те, кто мог ещевставать с постелей,пораньше утром,растемнив окно,в кружок усевшись,перьями скрипели.…………………………………………И, спаяны сильней, чем кровью рода,родней, чем дети одного отца,сюда зимой сорок второго годасошлись — сопротивляться до конца.

Нет, вахта поэта не окончилась с Победой. Блокада не уходила из сердца. Стынет в почтительной тишине музея блокадная комната, освещенная тусклым зимним светом. Железная печка-времянка и репродуктор на стене — сердце и мозг печального жилья. Комната в Музее истории Ленинграда мертва. Но она могла бы ожить, если б из черной «тарелки» репродуктора зазвучал знакомый ленинградцам женский голос, ставший в дни блокады позывными человеческой надежды. Пусть свои стихи читает Ольга Берггольц. Пусть голос блокадной музы Ленинграда, запечатленный на магнитной ленте, — а такая запись есть, — звучит здесь всегда, даже тогда, когда блокада станет далека людям, как осада Карфагена или Трои. Пусть это происходит не только потому, что «поэзия в те дни в Ленинграде приняла на себя благородное бремя почти всего искусства», как сказала Берггольц, но и потому, что стихи поэта, радиоразговоры, очерки, фельетоны подняли и пронесли сквозь огонь благородное бремя почти всей поэзии и почти всего искусства.

Я видел у Ольги Федоровны бесценные материалы. Предвоенные и блокадные дневники. Десятки тысяч писем читателей и слушателей. Фельетоны в лицах «Пятое время года» и «Фюрер гадает». Рукописи многих других давно прошедших в эфир и неопубликованных передач. Тетрадку под названием «Учет работы» — в ней очень мелким почерком перечислены передачи, написанные Берггольц в течение войны. Первая запись — июнь сорок первого года: «Гаденький дяденька», стихотворный фельетон про паникеров и разносчиков слухов. Возле него, как и после многих других записей, стоит пометка: «н. о.» — «не опубликовано». А опубликованное знают все: из маленькой квартиры на Черной речке в Ленинграде светили людям дневные звезды: «Я хочу, чтобы душа моя, чтобы книги мои, то есть душа, открытая всем, была бы такой, как тот колодец, который отражает и держит в себе дневные звезды — чьи-то души, жизни и судьбы… нет, точнее: души и судьбы моих современников и сограждан».

В ее книгах гармонично перемежаются прошлое и современность. Берггольц создала новый тип старого литературного жанра мемуаров — «Дневные звезды» — и подняла протокольную правду событий до поэтических высот. Но в каждой строке Берггольц, написанной прозой, в каждой строфе стихотворения или поэмы, в каждом публицистическом выступлении всегда говорит память:

«Я помню наш обратный путь в Петроград не мертвой памятью, знающей, что то-то и то-то было, имело место, но живой памятью ощущения тогдашних событий и собственных чувств. Той памятью, которая связывает отдельные воспоминания в цельную, единую жизнь, ничему не давая отмереть, но оставляя все вечно живым, сегодняшним. Такая память, говорят, есть наказание или благо человека, а может быть, то и другое вместе. Но если б она была только наказанием, я все равно не отказалась бы от нее».

Живой памятью сердца помнила Ольга Федоровна не только дорогу в Петроград, гражданскую войну, детство и отрочество, но множество событий жизни и времени. Особенно — дни блокады.

Мне не доводилось встречать человека с такой памятью, какою обладала Ольга Федоровна. Она цитировала наизусть целые страницы своих предвоенных и военных дневников, перемежая рассказы о прошлом стихами, которые помнила наизусть чуть ли не все. В этих записях и стихах нет ни мелочных обид, ни укоров. Есть отстаивание правды. Есть борьба за нее. Есть храбрость, рожденная уверенностью в своей правоте и отроческой клятвой.

Когда от малейшей искры вспыхивала ее недремлющая память, Ольга Федоровна, волнуясь, снова переживала тридцатые, сороковые, пятидесятые годы, события блокады. Она сердилась, восхищалась, иронизировала… И часто поправляла обеими руками светлые волосы. Слушая ее, я убеждался в том, что память — не только черта большого таланта, но долг гражданина и художника.

Существует служба времени, служба здоровья, служба Солнца. Берггольц несла службу памяти. Сорок лет минуло со дня окончания войны, и время показало, что служба памяти, учрежденная поэтом, так же необходима людям, как душевное здоровье или спокойное Солнце. Именно поэтому слова Берггольц, благородная формула памяти — «Никто не забыт и ничто не забыто» — стали лозунгом жизни, моральным кодексом поколения, продолжением данной Ленину клятвы.