Наследники - Михаил Алексеев

Но вот Петенька, так и не оглянувшись, будто был виноват в очередной неудаче, постигшей его товарища, шмыгнул в укрытие. Оттуда вскоре сообщили результаты: пять мишеней поражены и лишь в одной не обнаружено пробоин. Это была мишень рядового Громоздкина.

Ошеломленный Селиван стоял на исходном рубеже и не сразу понял, что это к нему адресованы слова командира полка:

— Как же это вы, товарищ Громоздкин, а? Вы меня слышите?

— Ох… простите, товарищ полковник.

— Вы не больны?

— Никак нет, товарищ полковник.

— Так в чем же дело?

— Не знаю… Может, с оружием что…

Услышав такие слова, Добудько забеспокоился.

— Того не может быть, товарищ полковник! — заторопился он. — Карабин в порядке. Это уж точно!

— А мы сейчас проверим. — Лелюх покривил губы в улыбке. — Ну-ка, товарищ Добудько, попробуйте…

— Слушаюсь!

Старшина взял из рук Селивана его оружие, получил патроны и поднятым из берлоги медведем, свирепо насупившись, двинулся вперед. Привычно бросил свое крупное тело на снег, широко раскинул ноги и застыл. Сразу же раздался выстрел, потом второй и третий — через равные промежутки времени. Отряхнувшись, Добудько спокойно возвратился на исходный рубеж.

Из траншеи снова показалась маленькая фигурка Петеньки Рябова. Он подбежал к мишени, смотрел на нее не более двух секунд и, обернувшись, радостно замахал руками: ни одной!

С багровым лицом старшина побелевшими глазами смотрел в пространство. «Не может того быть… Не может того быть!» — шептал он сухими губами, упрямо не глядя ни на командира полка Лелюха, ни на стоявшего рядом с ним замполита Климова, ни на Шелушенкова, торопливо вынимавшего из кармана свой черный блокнотик, ни на покрасневшего лейтенанта Ершова, который почему-то больше всех переживал эту неудачу, ни на солдат, беспокойно наблюдавших за своим старшиной, давно уже в их глазах ставшим всемогущим, ни на воспрянувшего духом Громоздкина.

На помощь Добудьке пришел подполковник Климов.

— А ты, Тарас Денисыч, постреляй из карабина… ну вот хотя бы рядового Сыча. И тогда все станет ясным, — сказал он с обычной улыбкой на простодушном лице, которая действовала на его собеседников всегда успокаивающе.

— Слушаюсь!

Через минуту снова загремели выстрелы.

На этот раз все пули легли в цель. И когда об этом сообщили, Добудько шумно и облегченно вздохнул. Однако, перехватив печальный взгляд Громоздкина, старшина вдруг смутился, как-то полинял, словно был виноват перед молодым солдатом.

Карабин Ивана Сыча перешел в руки Селивана Громоздкина. Результат, однако, оказался не лучше прежнего — лишь одна пуля чуть царапнула край щита.

Пряча от товарищей увлажнившиеся глаза, Громоздкин встал в строй.

А длинноногий Ершов, сутулясь больше обычного, стоял возле Лелюха и яростно доказывал, что неудача Громоздкина — простая случайность, что на следующих стрельбах — «вот увидите, товарищ полковник!» — этот солдат покажет «класс». Лейтенанту Ершову, влюбленному в свой полк и еще более — в свой взвод, которому, как он полагал, самою судьбой предназначено быть первым в части, было горько от мысли, что полковник Лелюх может подумать плохо об его, Ершова, командирских способностях.

А Лелюх, с трудом сдерживая улыбку, отлично понимая состояние молодого офицера, нарочито строго говорил:

— Посмотрим, посмотрим, лейтенант. Знаю, похвастаться вы любите.

— Да разве я…

— Ладно. Продолжайте стрельбы, лейтенант.

Через полтора часа стрельбы закончились.

Солдаты построились, миновали столбик, на котором трепыхался уже порванный ветром боевой листок, и, скрипя железными от мороза сапогами, направились в расположение полка. По дороге пробовали петь песню, но не получилось. Даже заяц-беляк, выскочивший из-под самых солдатских ног и ошалело пластавшийся над снежной равниной, никого не развеселил.

Петенька Рябов сделал попытку как-то встряхнуть товарищей по отделению, а главное — своего неуютного дружка.

— Из рогатки ты, Селиван, лучше стрелял, — сказал он, едва поспевая за остальными солдатами. — Помнишь небось, какую ты блямбу припечатал на лбу Ваньки Сыча? Целый месяц носил он этот фонарь. А из карабина — не то! Ну ничего, в другой раз я тебя выручу. Специально прихвачу с собой шильце либо гвоздь. Увижу, что в твоей мишени ни одной пробоины, и сам их понаделаю…

— А ты их в своей глупой башке понаделай. Или она у тебя и без того дырявая? — сказал Иван Сыч, испытывавший одновременно и радость и неловкость. Радость оттого, что успешно провел стрельбы, неловкость оттого, что такого успеха не было у его товарища.

— Развеселить же вас хотел! — обиделся Петенька и надолго умолк — разговаривать в строю не полагалось.

5

Вскоре стрельбище покинуло и командование полка.

Проходя мимо боевого листка, Лелюх почему-то поморщился, но ничего не сказал. И хотя он ничего не сказал, все поняли, что полковник не в духе. Лучше всех это понял майор Шелушенков, объяснивший плохое настроение командира полка тем, что его отъезд в Москву отложен на неопределенный срок.

«До чего ж сильный человек этот Лелюх! — с искренним восхищением подумал Шелушенков, глядя на плотную, будто литую фигуру полковника. — Ведь больно ему, а виду не показывает. Подумать только: все уже было приготовлено к отъезду — и вдруг… Нехорошо поступил генерал, очень нехорошо! Жаль, по-человечески жаль Лелюха и его семью. Не везет им. Обидные бывают в жизни вещи…»

Последняя мысль вызвала у майора недоброе воспоминание.

Два года назад, после двухмесячного пребывания в резерве, Шелушенкова вызвали в отдел кадров за получением назначения. Принимал его инструктор отдела Денюхин.

— Куда бы вы желали поехать? — радушно спросил он Шелушенкова.

Шелушенков вообще-то хотел бы остаться в Москве, но знал, что это совершенно исключено. Поэтому ответил:

— В Минск… куда-нибудь в те края.

— Хорошо, — неожиданно быстро согласился Денюхин. — Завтра в одиннадцать ноль-ноль получите предписание.

Наутро ничего не понимающему и крайне растерянному Шелушенкову вручили бумагу, согласно которой он обязан был отправиться на Дальний Восток.

А знай Шелушенков руководящий принцип Денюхина, он легко смог бы поехать туда, куда хотел.

Излагая свой метод работы с кадрами, Денюхин говорил товарищам по отделу:

— Просится человек на юг — посылайте его на север. Он желает служить на западе — посылайте его на восток…

— Это зачем же так? — удивлялись сослуживцы Денюхина. — Это же негуманно. В чьих это интересах?

— Насчет гуманности я придерживаюсь иного мнения. А поступаю я так исключительно в интересах государственных, — отвечал на это Денюхин. — Посудите сами: офицер просит послать его, скажем, в Киев — стало быть, он преследует какие-то свои, личные цели и меньше всего думает о служебном долге. Вместо Киева я посылаю его в Архангельск — там ему ничего не остается делать, как только думать о добросовестном исполнении службы. Логично?

Шелушенков, конечно, ничего не знал об этой странной логике и был очень огорчен назначением. Однако он сразу же сделал вид, будто всю жизнь мечтал о службе в отдаленном от центра воинском гарнизоне…

— Что же все-таки случилось с Громоздкиным? — спросил Лелюх, вспугнув несладкие мысли пропагандиста. — Командир взвода Ершов уверяет, что на занятиях по огневой этот солдат очень прилежен.

— Вероятно, просто перенервничал парень. Первый-то раз карабин подвел — плохо пристрелян, а второй раз — нервы. Переволновался, — сказал Климов. — Уж очень много шума бывает иногда у нас при подготовке к стрельбам. До того наагитируемся, что…

— А по-моему, он просто симулянт, этот Громоздкин, — сказал Шелушенков, которого рассердили собственные воспоминания. Он потер рукавицей маленькие красные уши, еле заметные за выпуклыми щеками, и добавил: — Я же предупреждал.

— Ты прав, Федор Николаевич, — перебил Шелушенкова Лелюх, обращаясь к подполковнику Климову. — К сожалению, ненужной шумихи и «накачки» у нас многовато… Как-то в Москве мне довелось быть в одной компании с футболистами. Они говорили мне, что иногда перед состязанием, особенно в международных играх, им сотни раз напомнят об ответственности перед Родиной, так взвинтят нервы, что на поле спортсмены выходят, по существу, уже небоеспособными. Нечто подобное бывает и у нас. Надо больше доверять людям и лучше думать о них, Алексей Дмитриевич! — повернулся вдруг к Шелушенкову Лелюх. Потом, размышляя, продолжал: — Есть еще и другое. Где-то я прочел о том, как Владимир Ильич приказал однажды выбросить из своего рабочего кабинета табличку с надписью «Курить воспрещается» только потому, что на нее никто не обращал внимания. А мы вот выпустили боевой листок, который солдаты не смогли прочесть.