Наследники - Михаил Алексеев

— Это ли не иллюстрация к тому, о чем я только что говорил? Нет, Алексей Дмитриевич, надо решительно менять кое-какие формы нашей с вами воспитательной работы… Может быть, некоторые из них сами по себе и неплохи. Но когда эти формы превращаются в формализм — это ужасно! Надо менять! Главное, чтобы наша работа была всегда живой, конкретной!

Шелушенков слушал и в знак согласия все время кивал большой своей круглой головой.

Однако, вернувшись к себе, он торопливо достал из кармана «вечный спутник пропагандиста», как он сам не без гордости называл толстенький квадратный блокнотик в черном хромовом переплете, и пополнил его новыми записями. Одна касалась индивидуальной работы с рядовым Громоздкиным, а другая зафиксировала следующее:

«Подполковник Климов. Взял под защиту злостного нарушителя дисциплины молодого солдата Громоздкина. Он же, Климов, назвал пустой словесностью политические занятия. В той же беседе сочувственно отозвался о лейтенанте Ершове, которому я сделал замечание за чрезмерную болтливость и почти что панибратское отношение к подчиненным.

Не странно ли это для замполита полка?»

А неделей раньше в блокноте была сделана и ждала чего-то еще одна пугающая запись:

«Генерал Ч. (фамилию комдива Чеботарева владелец блокнота на всякий случай обозначил одной начальной буквой) незаконным образом выслал из дивизии полковника Пустынина, прибывшего на смену Лелюху, участника Сталинградской битвы, ветерана нашего полка, окончившего две военные академии, — об этом я случайно узнал в штабе соединения…»

Полистав книжицу, майор озабоченным взглядом окинул свой кабинет и немного успокоился. Кабинет, конечно, крошечный, но в нем было все, чему полагалось быть в настоящем кабинете: и столы буквою «Т», и тяжелый чернильный прибор, и зеленое сукно под толстым стеклом, и телефоны, и портреты на стенах, и даже какая-то статуэтка с захватанной, грязной головкой. Словом, он был копией обыкновенного кабинета, существующего всюду, где есть только начальник, и отличался от кабинета большого начальника лишь своим размером да отсутствием приемной с адъютантом или дежурным. Под толстым холодным стеклом лежал план работы, и против каждого пункта его стояла жирная «птичка», говорящая о том, что все намеченные мероприятия проведены в жизнь. Отдельные пункты были помечены двумя «птичками», и это означало, что данные пункты не просто выполнены, а выполнены хорошо, то есть с непосредственным участием самого Шелушенкова. В конце плана, перед подписью, оставалось чистое место, и майор решил заполнить его. Проставив порядковый номер, он написал:

«Провести индивидуальную работу с молодым солдатом Громоздкиным».

Пункт этот, как видим, был выполнен раньше своего рождения, и это, конечно, нарушение формальности, но зато план пополнился еще одним проведенным в жизнь мероприятием. В конце концов это главное, а не соблюдение каких-то там формальностей. Вот так.

3

В жизни молодых солдат произошли два важных события: кончился карантин, новички приняли присягу и стали, таким образом, полноправными членами полковой семьи и участниками ее трудной и беспокойной жизни в самом дальнем краю родной земли.

Теперь каждого из них волновало, в какое подразделение пошлют. Громоздкин и его товарищи уже успели узнать, что в полку, хоть он и называется стрелковым, есть и артиллерия, и минометы, и гранатометы, и зенитки, и даже танки. Это было для них важным и радостным открытием, потому что для каждого находился род войск по душе. Даже Селиван — он, как известно, мечтал о морской службе — успокоился. Теперь ему хотелось стать водителем — если не танка, то во всяком уж случае бронетранспортера: гражданская профессия шофера и тракториста давала ему веские основания надеяться на это. Однако наученный печальным опытом, он не высказывал открыто своих желаний, оставив за командирами право решить его судьбу. Кроме того, в душе Селиван опасался, что за все провинности его могут послать в какое-нибудь хозяйственное подразделение, в транспортную роту, например, и тогда придется как миленькому «вкалывать» на полуторке, вывозя снег и мусор с казарменного двора. Как тогда обо всем этом напишешь отцу, матери и особенно Настеньке, которой он, в ожидании лучших времен, не послал еще ни единого письма! Короче говоря, Селиван уже не баловал себя радужными надеждами и, наверно, потому испытал особенно большую радость, узнав, что его определили водителем бронетранспортера.

Петенька Рябов, Иван Сыч и Алексей Агафонов были назначены в одну с ним роту, попали даже в один взвод, которым командовал полюбившийся всем во время недавней беседы ветеран полка, бывший воспитанник — Андрюша Ершов. Сыча тоже поставили водителем, а Петеньку, как и предполагалось, определили пехотинцем, рядовым стрелком, и это не только его не удручало, но даже дало повод лишний раз посмеяться над Громоздкиным.

— Пехота — не то слово, — бойко философствовал он. — Это устаревшая терминология. Никто теперь в армии пешком не ходит. А ты, Селиван, как был в нашем селе извозчиком, возившим зимою, по воскресеньям, на своей полуторке женщин на базар, так им и останешься. Только теперь будешь возить не тетю Пашу с ее мешками да корзинами, а меня, рядового стрелка Рябова. И я для тебя уже не пехотинец, а мотопехотинец. От слова «мотопехота». Не служба, а малина! Автомат на грудь, сам уселся на лавочку и катись на здоровье, отдыхай, пейзажами любуйся да свежим ветерком дыши. Благодать! А ты, Селиван, знай крути баранку… Понял?

— Понять-то Громоздкин понял, — простодушно заметил лейтенант Ершов, оказавшийся поблизости и до конца выслушавший Петенькину сентенцию. — Только поглядим, что вы, Рябов, скажете, когда нас высадят из бронетранспортера и в полной боевой выкладке заставят пробежать километров десять по пересеченной местности. Аттестат зрелости тут вам не поможет. Здесь, Рябов, иная зрелость нужна… Не обижайтесь на меня. Скоро вы убедитесь, насколько я прав. — И Ершов застенчиво и как будто даже виновато улыбнулся, страшно удивив этим новичков, для которых он был воплощением воинской твердости и неукротимого мужества: из рассказов старшины Добудьки они хорошо знали о подвигах Ершова на войне.

— Вы, конечно, правы, товарищ лейтенант, — неожиданно быстро согласился Петенька и глубоко, прерывисто, как-то уж совсем по-детски вздохнул. Он вспомнил слова Добудьки насчет биномов и прозрачный намек на то, что решать эти самые биномы куда легче, чем нести военную службу, об этом же говорил сейчас и лейтенант Ершов, а он-то уж знает, почем фунт солдатского лиха! Вспомнил обо всем этом и задумался.

Раньше, в первые дни службы, Рябов часто спрашивал себя:

«Что же это такое получается? Почему мною, окончившим десятилетку, должен командовать старшина, имеющий четырехклассное образование? Ведь глупо же! Конечно, глупо!..» И Петенька вынужден был тогда признаться самому себе, что его бодрячество перед товарищами, наигранное хвастовство своей «пехотинской» судьбой есть не что иное, как желание любыми средствами заглушить в себе неутихающую боль, вызванную и тем, что провалился на экзаменах в институт, и тем, что по каким-то непонятным для него законам приходится здесь подчиняться людям, которые знали меньше его, и тем, что завезли его в страшную даль — так далеко, что одна только мысль об этом приводит в трепет.

Все его товарищи — Громоздкин, Агафонов, Сыч — хоть какую-то, но имели профессию. Они отслужат свой срок и спокойно вернутся к своим привычным делам. А что будет делать он? Вновь корпеть над книгами и готовиться к поступлению в институт? Мать, конечно, хочет именно этого и постарается настоять на своем.

А что, если он один-единственный раз не послушается матери и, как Селиван, сядет за руль машины? А?

Петенька помнит, что от этой внезапно пришедшей в его голову мысли ему сразу стало легче. В самом деле, что плохого, если он станет трактористом или шофером? Чем Громоздкин хуже его, Рябова? Раньше Петенька как-то совсем не задумывался о своей будущей профессии. Он просто учился и знал, что надо учиться, потому что учились решительно все. Но он совсем не думал, для чего это надо. Мать говорила: «Стыдно в наше время быть необразованным». И Петенька учился, учился более или менее прилежно, а что из этого выйдет, его мало тревожило. Но, оказавшись в армии, он вдруг решил, что ему помешали довести до конца какое-то большое и важное дело и что это очень нехорошо и ненормально, так же нехорошо и ненормально, как и то, что ими командует старшина Добудько, имеющий весьма отдаленное и смутное понятие, скажем, о биномах. А вот в минуту своего неожиданного прозрения он вспомнил, что и Громоздкин и Сыч тоже ничего не знают о биномах, однако ж они умеют управлять сложными машинами, чего он, Петенька, не умеет делать. Почему же старшина Добудько не должен знать в своей области больше, чем знает он, совсем еще новичок на военной службе?..