Источник силы - Дион Форчун

Тавернер некоторое время внимательно рассматривал бесчувственное тело, не произнося ни слова, в то время как графиня и ее сын с нарастающей тревогой наблюдали эту сцену.

Наконец он произнес:

— Я не могу освидетельствовать этого человека, потому что он без сознания.

— Мы можем рассказать вам обо всех симптомах его заболевания, если это то, что Вам нужно, — сказал достопочтенный Джон.

— Этого недостаточно, — ответил Тавернер. — Я должен осмотреть больного сам.

— Так вы сомневаетесь в наших словах? — угрожающе спросил Джон.

— Нисколько, — ответил Тавернер, — но я должен выполнить требования закона и удостоверить невменяемость на основании осмотра, а не со слов.

Он внезапно повернулся к графине.

— Кто ваш постоянный доктор? — требовательно спросил он.

Мгновение она колебалась.

— Доктор Паркс, — неохотно сказала она.

— Что он говорит о больном?

— Мы недовольны его лечением. Мы… мы считаем его недостаточно компетентным.

Про себя я подумал, что, по-видимому, доктора Паркса тоже просили освидетельствовать больного и что он тоже отказался.

— Если вы хотите увидеть, — сказал преподобный Джон, — то скоро мы сможем вам его показать, — и он опустил бахрому полотенца в кувшин с водой, расстегнул пижаму и начал стегать грудь лежащего без сознания человека. Мы увидели тело, по худобе напоминающее скелет, на котором после каждого удара полотенца оставались ярко-красные рубцы. Концы полотенца, утяжеленные водой, были жестоким оружием — я хорошо знал это со школьных дней и с трудом сдерживался, чтобы не вмешаться. Но Тавернер наблюдал, оставаясь неподвижным, и я вынужден был последовать его примеру.

Этот сильнодействующий способ приведения в сознание вскоре вызвал Судороги в бесчувственном теле, затем спазматические подергивания конечностей, которые в конце концов привели к вполне определенным попыткам самозащиты. Это было похоже на борьбу спящего с приснившимся кошмаром. Когда его глаза наконец открылись, у него был ошеломленный вид сбитого с толку человека, неожиданно очнувшегося от глубокого сна среди незнакомой обстановки. Он явно не понимал, где он находится, не узнавал стоящих вокруг людей и, без сомнения, приготовился изо всех сил сопротивляться любой попытке им распоряжаться. Силы его, однако, скоро иссякли, и он остался неподвижно лежать на мощных руках своего брата, следя за нами странными, затуманенными глазами, не произнося ни слова, ни звука.

— Вот, смотрите сами, — торжествующе сказал Джон.

Леди Калэн прикрыла глаза скомканным кружевным платком.

— Боюсь, это безнадежно, — сказал она. — Мы не можем дольше держать его дома. Куда бы вы посоветовали поместить его, доктор Тавернер?

— Я готов взять его к себе, — сказал Тавернер, — если вы желаете доверить его мне.

Графиня всплеснула руками.

— О, какое облегчение! — вскрикнула она. — Какое блаженное облегчение от забот, обременявших нас столько лет!

— Вы оформите все формальности как можно скорее, не так ли, доктор? — спросил достопочтенный Джон. — Нам необходимо решить массу вопросов, и для этого нам необходимо ваше освидетельствование.

Тавернер потер руки и кивнул с елейным выражением лица.

II

Я между тем наблюдал за человеком, лежавшим на кровати, о котором, казалось, все забыли. Я видел, как он пытался собрать свои скачущие мысли и осмыслить положение, в котором оказался. Он посмотрел на нас с Тавернером, словно оценивая, а затем продолжал спокойно лежать, прислушиваясь к разговору.

Я склонился над ним.

— Мое имя Роудз, — сказал я. — Доктор Роудз, а это доктор Тавернер. Леди Калэн обеспокоена вашим состоянием здоровья и послала в лечебницу за нами.

Он взглянул мне прямо в лицо и буквально пронзил своим взглядом.

— Мне показалось, — сказал он, — что вас привлекли для освидетельствования меня в качестве душевнобольного.

Я пожал плечами.

— Мне необходимо узнать о больном намного больше, чем я знаю о вас, — ответил я, — прежде чем я соглашусь поставить свою подпись под документом об освидетельствовании.

— Но вы же не будете отрицать, что вас пригласили с целью освидетельствования?

— Нет, — сказал я. — Я не вижу, почему я должен это отрицать, поскольку это действительно так.

— Боже милостивый, — воскликнул он, — неужели я не имею права жить своей собственной жизнью, не будучи признанным душевнобольным и не лишившись свободы? Разве я принес кому-то вред? Кто может на меня пожаловаться, кроме моего брата? И почему я должен продавать свои земли для уплаты его долгов и отвернуться от людей более достойных, чем он, вместо того, чтобы за них держаться? Я заявляю вам — я не продам землю. Для меня эта земля священна.

Он внезапно замолчал, словно испугался, не сказал ли лишнего, и стал с тревогой меня разглядывать, чтобы понять, как я воспринял его последнее замечание. Затем он продолжал:

— Если меня лишат свободы, моя жизнь кончена. Мне не нужны деньги. Все, что у меня было, я уже отдал им, но землю я делить не буду. Я черпаю из нее свои жизненные силы. Заберите у меня землю, оторвите меня от земли, и я говорю вам — это будет не жизнь и это буду не я!

От волнения он повысил голос, чем привлек внимание группы в другом углу комнаты. При этой вспышке лицо достопочтенного Джона искривилось в торжествующем удовлетворении, а графиня получила еще один повод, чтобы приложить к глазам свой платочек и промокнуть крокодиловы слезы.

Тавернер пересек комнату и встал рядом, молча глядя на лежащего на кровати человека. Затем, повысив голос так, чтобы могли слышать стоящие в другом конце комнаты, произнес:

— Меня пригласила сюда леди Калэн, чтобы услышать мое мнение по поводу вашего здоровья, которое ее беспокоит.

Графиня слегка толкнула своего младшего сына, побуждая его к молчанию. Она была полностью удовлетворена своим воздействием на Тавернера, но достопочтенный Джон, соображавший быстрее, не был настолько уверен в этом человеке.

— Я не считаю, — продолжал Тавернер, медленно взвешивая каждое слово, — что с вашей стороны было бы разумным оставаться здесь, и я предлагаю вам отправиться в мою лечебницу и сделать это немедленно. Я предлагаю покинуть дом вместе с нами.

Я понял, какую игру вел Тавернер. Леди Калэн надеется, что ее старший сын будет признан душевнобольным, и его поведение было достаточно эксцентрично, чтобы она уверилась в своем успехе. Если же он окажется в нашей лечебнице, никакой другой врач уже не сможет вмешаться. Мы с Тавернером сможем решать по своему усмотрению, признать его душевнобольным или нет, и мы, конечно, этого не сделаем, пока это не будет в его интересах не меньше, чем в интересах его семьи. Вполне возможно, что Тавернеру удастся поставить его на ноги, и тогда вообще отпадет необходимость в освидетельствовании, но это не соответствует сценарию леди Калэн, и если у нее появится малейшее подозрение, что мы не намерены помочь ей засадить несчастного человека под замок на всю жизнь, мы тоже будем освобождены как «недостаточно внимательные», будет вызван кто-нибудь из официальной психиатрической клиники, и Мариус, граф Калэн, быстро окажется под замком. Именно по этой причине Тавернер хотел увезти его отсюда немедленно. Но как убедить его уехать? Мы не могли его принудить, пока он не признан душевнобольным. Сможет ли он, которого, вероятно, травили всю жизнь, доверять кому бы то ни было настолько, чтобы отдать себя в его руки? Повлияет ли на него личность Тавернера, или он ускользнет у нас между пальцами, чтобы попасть в другие руки, менее чистые? У меня возникло такое же чувство, как бывало в студенческие годы при виде собак, забираемых в физиологическую лабораторию.

Но этот человек обладал собачьей интуицией — он понял мои чувства. Он посмотрел на меня, и слабая улыбка тронула его губы. Затем он перевел взгляд на Тавернера.

— Почему я должен вам доверять? — спросил он.

— Вы должны кому-то доверять, — сказал Тавернер. — Послушайте, мой друг, вы загнаны в необычайно тесный угол.

— Я знаю это очень хорошо, — сказал лорд Калэн, — но я не уверен, что не окажусь в еще более тесном углу, если поверю вам.

Ситуация была нелегкой. Находясь в руках этой в высшей степени неприятной и нечистоплотной семьи, бедный юноша был практически на положении заключенного, и если мы не сможем взять его под свою защиту, он всерьез станет заключенным за решеткой психиатрической лечебницы. И кем бы он ни был сейчас, после короткого курса лечения в психиатрической лечебнице он бесспорно станет сумасшедшим. Он был прав, говоря, что умрет, если его лишить свободы, тем более, что у него была явная предрасположенность к туберкулезу. Как же заставить его поверить нам настолько, чтобы мы смогли защитить его?