Любимая девушка знахаря - Елена Арсеньева

По надсадному его дыханию Маруся поняла, что Тимка лезет под завалом.

– Убьет он нас, – простонал Митюха, пытаясь повернуться и достать из лямки обрез. – И меня, и тебя. Возьми обрез у меня под пиджаком, а как Тимка высунется, ты его в лоб...

– Не успеет она! – раздался задыхающийся голос двужильного Тимки, и его лицо показалось из-под сплетенья ветвей. – Кишка у нее тонка!

– Кишка тонка? – зачем-то переспросила Маруся, склоняясь к завалу и кладя руку на приметный сук, который намертво запомнила еще с прошлого раза. – Говоришь, кишка тонка?

И она потянула за сук.

В первое мгновение показалось, что ничего не произошло, Тимка успеет выскочить. Еще один рывок и... Ну да, не будь он ранен, успел бы тот рывок сделать. Однако силы его были на исходе, и вырваться из завала до того, как десятки серых, мертвых, завостренных, словно волчьи клыки, сучьев вонзились в его тело и пригвоздили к земле, он не смог.

Раздался крик... В жизни подобного крика не слышала Маруся и знала, что отныне вечно будет Господа Бога молить, чтоб не слышать никогда... Глаза ее на миг встретились с мучительно вытаращенными глазами Тимки. Потом его взор, исполненный мстительности и смертной муки, померк, голова упала, дернулась разок – и более уже он не шевелился.

– Ну, Марья... ну... – пробормотал Митюха. – Век за тебя Бога буду молить.

Глаза его были подернуты слезой ужаса и умиления, но Марусины глаза оставались сухи. Сухи до боли, до рези.

– Как знаешь, – ответила она угрюмо, подойдя к Митюхе и рывком поворачивая того на спину. Из простреленного тела вмиг ушел весь вес, как будто сила его была воображаемой, лишь воздухом, который надувал пузырь, а теперь пузырь сдулся и опал. – Охота, так моли.

– Что, что? – испуганно бормотнул Митюха, когда она одной рукой выдернула из лямки его пиджака обрез, а другой из кармана – мешочек с золотом.

Взгляд Митюхи остановился на ее лице, потом ресницы сомкнулись – и он лишился сознания, поняв, чт́о именно это значит.

Маруся сняла с него и мешок с припасами, прежде чем вскинуть обрез и нажать на курок. Жакан бабахнул рядом с Митюхиной головой, уйдя под траву и вышибив сноп земляных брызг. Выстрелила другой раз – и опять промазала. А больше патронов у нее не было. Они оставались в карманах пиджака Митюхи, однако лазить по его карманам Маруся не хотела.

– Смотри-ка! – удивленно сказала она, глядя на беспамятного Митюху. – Ну, коли так, живи. Хотела тебя от мучений избавить, чтоб не помирал тут один, но, видать, именно это Богу угодно. Так что прощай, Митюха, видать, не годился ты мне в мужья, придется другого искать. А может, обойдусь. Как ты говорил... Бабе мужик нужен, одна она перед жизнью – что лозина перед бурей, всякий ветерок не сломает, так согнет? Ну, поглядим, что выйдет! Авось выстою!

И, сунув на грудь заветный мешочек с самородками, она перекинула через плечо мешок с припасами и встала на тропу под азы.

Что-то уперлось в ребро, девушка поправила мешок и нащупала твердую обложку Вассиановой тетрадки.

«Сказки», – сказал Митюха. Ну что ж, и в самом деле ст́оит прихватить ее с собой. Маруся тоже любит сказки!

Она сделала несколько шагов. Тропа послушно стелилась под ноги.

Сердце стучало спокойно, и Марусе чудилось: она слышит, как позванивают от его ровных ударов самородки. Светлый камень сверкал на пальце, золото было с ней, значит, и Бог был за нее.

* * *

– Бог ты мой... – пробормотала потрясенная Алёна. – Так, значит, ты меня сразу узнал... и в машине, и в подвале...

– В подвале не сразу, – честно признался Понтий. – Минуты через две, когда твой голос услышал. Поэтому меня так и... трясло. И все остальное тоже было поэтому.

– То есть тебе нравятся женщины постарше? – насмешливо уточнила Алёна.

– Не знаю, как-то не думал, – усмехнулся Понтий. – Но ты мне нравишься, это точно. Даже больше, чем нравишься. Знаешь как мне было трудно там, в машине? Я себя потом проклинал, зная, что ты меня не простишь. А потом, когда услышал твой голос в подземелье, просто чуть из штанов не выпрыгнул. Глупее ситуации не придумаешь! Ты надо мной издевалась, как хотела, а я думал только об одном – как я тебя хочу.

– Если бы дело происходило в моем романе, – пробормотала писательница Дмитриева, – после таких признаний главного героя он и героиня бросились бы друг другу в объятия. Но мы не в романе, и здесь слишком холодно.

– Вот-вот, – пробормотал Понтий уныло. – И мои попытки тебя раздеть ни к чему не привели.

– В смысле? – насторожилась Алёна.

– Ну, когда ты зацепилась за тот крюк. Я ведь, дурак, думал, что твой комбинезон... ну, что если он снимется, у тебя там не будет джинсов и свитера.

– Ага, конечно, я должна была отправиться лазить по подвалам в одном эротичном белье, – усмехнулась Алёна.

– В эротичном, не в эротичном...

– И что, по твоему плану мы должны были предаться неистовой страсти непосредственно там, под завалом? – спросила наша героиня голосом провокатора из шпионского фильма 50-х годов.

– Да не было там никакого завала, – после минутного молчания признался вдруг Понтий, и Алёна едва не поперхнулась:

– Не было завала?

– Не было, – вздохнул Понтий. – Был очень удобный и сухонький подвальчик с деревянными стенами. Вроде бы в таких в старину ледники устраивали, но я не слишком-то силен в архитектуре деревенских усадеб, могу и ошибаться.

– Я тоже думаю, что там был ледник, – сказала Алёна, и теперь настала очередь Понтия онеметь.

– Что... – выдохнул он через некоторое время. – Что-о?!

– А вот то, – улыбнулась она. – Вот то самое. У меня часы с подсветкой.

– И ты...

– И я все поняла. И жутко разозлилась. И даже решила прикончить тебя из Феичевой «беретты», которую все время таскала за поясом. И, очень может даже статься, прикончила бы, если бы ты не сознался в содеянном.

– То есть ты меня простила? – В голосе Понтия снова зазвучала улыбка, и Алёна не могла не улыбнуться в ответ.

– Типа, да.

– Слушай, а может быть... – нерешительно заикнулся Понтий. – Может быть, ты замерзла? И я мог бы тебя...

– Нет, – решительно сказала Алёна. – Нет, нет и нет. Не в такой обстановке. Вот выберемся отсюда – и...

– Тогда давай скорей выбираться, – решительно заявил Понтий. И завозился, наверное, перемещаясь на четвереньки. – Поползли скорей. Не могу сказать, чтобы я очень хорошо ориентировался в подземельях, но вроде бы, если отсюда двинем по левому ходу, то совсем скоро окажемся в подвале Феича.

– Не окажемся, – грустно призналась Алёна.

– Почему?

– Потому что там столбик рухнул.

– Какой столбик?

– Ну, который твой отец подпилил, чтобы Феичу обратный путь завалило, когда он в подвал залезет. Чтобы Зиновия могла без помех явиться ему в образе Тати и замогильным голосом вопросить, нашел ли он то, что вы все ищете, или не нашел.

– Слушай, – проговорил Понтий после некоторого молчания, – мне почему-то все время хочется восклицать или «Господи!» или «Черт возьми!». Ты в самом деле что-то... кто-то... ты в самом деле совершенно нереальный человек. Какая там кикимора! Какая там дочка домового! Дважды за пару часов устроить подземные обвалы – это я не знаю, кем надо быть... Феерическая ты женщина, честное слово!

– Тебе уже страшно, да? – улыбнулась в темноте Алёна. – Может, ты уже раздумал продолжать со мной знакомство, когда мы отсюда выберемся?

– Не раздумал я ничего, – ответил Понтий очень серьезно. – Даже не надейся. Просто чем дальше идет время, тем сильней мне хочется отсюда выбраться. Чтобы скорей... чтобы все случилось скорей! А поцеловаться-то мы хоть можем или нет?

– А у тебя колечко по-прежнему в носу торчит? – спросила Алёна опасливо.

– Нет, – сказал Понтий. – Я его просто так, для понта надел, чтобы максимально экзотически-фотографический вид иметь. Фенечек в бороде я вообще-то не ношу, пирсинга у меня никакого нет, я очень благопристойный, даже скучный сисадмин по жизни.

– Да? – с сомнением в голосе протянула Алёна.

– А что? – испуганно спросил Понтий. – Тебя мое признание разочаровало? Ты предпочитаешь целоваться с кем-то поэкзотичней?

– Успокойся, – усмехнулась писательница Дмитриева, – я в жизни не целовалась с сисадминами, так что все очень экзотично.

– Тогда я начинаю перемещаться поближе к тебе? – нерешительно спросил Понтий.

– Рискни, – сказала Алёна, чувствуя ужасную, просто-таки девичью робость.

Когда что-то начинается... это всегда так волнует, даже пугает. Начинается оно для того, чтобы закончиться? Начинается для того, чтобы продлиться? Кто знает... Кто даст ответ... Да никто!

– У тебя губы такие теплые...

– И у тебя.

– А руки холодные!

– И у тебя.

– Ох, я не могу! Не могу больше. Еще раз поцелую тебя – и все, ты от меня не отобьешься. Давай лучше поползем.

– А ты знаешь куда?

– Нет.

– Погоди, как нет? А где Зиновия собиралась Феичу являться в образе Тати?