Волкодав - Мария Васильевна Семенова

её лицо, памятное, любимое, милое… одна доченька – у груди, вторая уснула… а наряд – почти девичий, в украшениях счастливого материнства… но без каких-либо знаков о роде-племени мужа…

Вот Шаршава приблизился – и опустился перед Заюшкой на оба колена.

– Светоч мой… – сказал он тихо. – Светоч мой негасимый… – И, пока юная женщина силилась найти какие-то слова для ответа, распустил завязки мешка, размотал тряпицу, вытащил и утвердил в плотной плетёной соломе кованый светоч-светец: пушистая заюшка, заслушавшаяся песни щегла. – Вот… Тебе сделал, тебе нёс, возьми.

– Шаршава… – Кажется, она впервые за долгое время вслух выговорила его имя и примерилась к тому, как оно выговаривалось. Потом притянула плотней трёхмесячных девочек: – Любый мой… Вот… О прошлом годе пошла я… Тебя велели забыть… А я тебя всё искала… да не нашла…

Кузнец даже застонал про себя. Ну нет бы ему год назад, в такие же праздники, на несколько дней из дому сбежать да застигнуть милую Заюшку у ярильных костров!.. Сам мог бы теперь хвалиться отцовством – и поди кто оспорь его жениховское право, какие бы нелады ни водились между Зайцами и Щеглами!.. Но не сбежал и не застиг. Тоже родителям покорствовал. И тоже пытался забыть. Вот только по-разному у женщин и мужчин это забывание получается…

– Он… кто? – совсем тихо спросил кузнец.

Заюшка только головой замотала:

– Не знаю, не видела более… да и тогда в глаза не смотрела, имени не выспрашивала!

Тут Шаршава обнял и её и дочурок и обратился к сонным малышкам:

– Вот как, значит… Ну что? Были просто Зайки… Щегловнами теперь назовётесь?

Говорил он очень тихо – от лишних ушей, а быстрая мысль уже рисовала ему обжитый шалаш в весеннем лесу и рядом почти готовую избу: он ли да не прокормит, он ли да не выстроит дом себе, сестре и жене!.. Шаршава уже собирался всё рассказать Заюшке и склонить её тайно уйти с ними прямо сейчас, пока не услышали люди и даже сторож-пёс знай себе млеет, наслаждаясь ласками Оленюшки…

И вот тут, совсем неожиданно, рядом с ними отворилась дверь дома, и на пороге появился статный мужчина.

– Батюшка, – ахнула молодая мать. И ещё крепче ухватилась за кузнеца.

Оленюшка и пёс, успевший по-щенячьи перед нею раскинуться, только молча смотрели.

Сделалось понятно, каким образом мужчина услышал и понял еле внятные шёпоты, звучавшие за стеной. Он неестественно высоко держал голову, устремляя взгляд к небесам. Сын рода Лосей, чьи косы украшал теперь заячий мех, был слеп от рождения. Слеп, но не безрук и не глуп. Его жениховским подарком невесте стала дюжина корзинок несравненного изящества и красоты, и сватовство увечного парня не оказалось отвергнуто. Благодаря его мастерству Зайцы и теперь привозили на ярмарки удивительные корзины и короба, которые, даже купив, никому, хоть он лопни, не удалось ещё повторить. А и как повторишь, к примеру, заплечный кошель, сплетённый из полосок берёсты до того плотно, что в нём хоть воду носи – ни капли не выльется?..

Заюшкин отец стоял на пороге, не придерживаясь за знакомый косяк, и, казалось, в подробностях видел всё происходившее во дворе.

– Что ж ты, дочка, – с укоризною проговорил он наконец, – гостей в дом не ведёшь? И Шаршаву своего, и девку-разумницу, перед которой твой пёс уже в земле спиной дырку протёр?..

Весенние ночи здесь, в северном Шо-Ситайне, были далеко не такими светлыми, как на родине Волкодава. Спасибо и на том, что обычные для здешних мест весенние непогоды дали себе временную передышку. Какова бы ни была привычка к походу – а не самое весёлое дело шагать под бесконечным холодным дождём, неотвратимо проникающим сквозь любую одежду!.. Гораздо лучше, когда над головой горит солнце, летят высокие облака или, вот как теперь, сплетаются знакомыми узорами звёзды…

Волкодаву никто не устанавливал сроков. Он их установил себе сам. И оттого четыре дня задержки особенно раздражали его. Значит, положил и не смог? Стар, что ли, становлюсь? Неспособен?.. Умом он понимал, что поступает глупо, но рядом не было Эвриха, способного прямо в глаза назвать его самодуром, – и Волкодав гнал себя безо всякой пощады, словно навёрстывание этих четырёх дней было его главной жизненной целью. То есть примерно так же, как когда-то, когда они с аррантом пробирались нехожеными тропками Засечного кряжа. Ел на ходу, спал урывками – и шагал, шагал вперёд…

Между прочим, ему крепко казалось, будто каждая пройденная верста что-то выжигала в нём, что-то очень плохое. Наверное, гадостную хворь, привязавшуюся в Тин-Вилене. Во всяком случае, приступы мерзкого нездоровья его посещали всё реже.

…Эту ночь, как и все предыдущие, Волкодав провёл в пути. Ему нравилось идти ночью, потому что страха перед темнотой, присущего большинству обычных людей, для него не существовало. Давно минули времена, когда в мальчишестве они доказывали свою смелость, без костра ночуя в лесу. Темнота непроницаема для обычных людских глаз, она таит непонятное и неведомое, а человеку свойственно населять непонятное всем, чего он боится. К Волкодаву это не относилось. Он обладал ночным зрением, даром праотца Пса. Да и страхи видел такие, с которыми вряд ли способны были тягаться порождения обыкновенной лесной темноты.

А когда уходит боязнь, остаётся любование красотой.

Так человек, несущий в душе страх перед змеями, убежит не разбирая дороги не то что от гадюки – от безобидного полоза или ужа. Тот же, кто не боится, памятуя, что змея не нападёт первой, если не злить, – залюбуется плетёным пёстрым рисунком на чешуйчатых гадючьих боках…

Ночь всегда казалась Волкодаву временем мудрого созерцания. Днём можно рассмотреть каждый листок, каждую песчинку, каждый стебелёк травы и копошащихся между ними букашек. Ночь затеняет мелочные подробности и заливает тьмой пестроту зелени и цветов, позволяя видеть лишь общие очертания… в которых тем не менее отчётливее, чем днём, проявляется тайная суть. День – работник и хлопотун, день полон насущных забот, которые именно поэтому и называются повседневными. Ночь никуда не спешит и не думает о мелочах. Ночь созерцает, заглядывая за внешнюю сторону вещей. День – ярок, сообразителен и умён. Ночь – мудра. Днём над миром светящимся куполом горит синева, и оттого кажется, что ничего нет главнее этой земли и тебя на ней, и солнце вершит свой круг в небесах единственно затем, чтобы озарять поле твоих трудов. Ночью в небе зажигаются мириады звёзд… а если верить страннику, бывавшему там, наверху, – каждая звезда есть солнце своего мира. И делается ясно, что ты бредёшь по поверхности пылинки, летящей в просторах