Другая жизнь (So Much for That) - Лайонел Шрайвер

– Следует понимать, что этого мало.

– Не начинай.

– А я и не прекращал.

Шеп достал сушилку и аккуратно расправил свитер, чтобы он не деформировался. Поднявшись наверх, он промыл тряпки и занялся следами крови на ковре. Однако ему удалось лишь превратить маленькие темные пятнышки в огромные розовые круги. Он надеялся, что со временем сможет привести ковер в порядок, используя средства для интенсивной очистки. Сейчас лучше подумать о том, что владелец квартиры может вычесть из суммы депозита стоимость испорченного ковра. Проклятье, надо будет потом посыпать пятна солью. В нем появилось новое, более значительное и яркое, что должно было беспокоить гораздо больше: апатия. По большому счету, его совершенно не волновал ковер. Его не волновала сумма депозита. Пятна на ковре не вызывали никаких эмоций, как и замоченная в раковине ветошь. Он явственно ощущал нарастающую внутреннюю свободу. И выражение его лица не изменится в конце этой виртуальной игры из-за осознания, что нет предела количеству вещей, до которых ему нет дела.

Вернувшись в кухню, он осторожно коснулся неоконченной темы.

– Я понимаю, телефонные разговоры тебя утомляют. Но твоя мать просто хотела узнать, как ты себя чувствуешь.

– У меня рак! Чувствую себя дерьмово! А как должно быть? – Дыхание ее стало тяжелым и прерывистым. Из-за анемии ей было трудно дышать.

– Она старается быть хорошей матерью, – сказал Шеп.

– Она старается казаться хорошей матерью. Она учительница, теперь она будет говорить всем школьным сплетницам, какая она внимательная и заботливая, а те будут ей сочувствовать. Увольте! Пусть сама играет в эти игры. Она звонит ежедневно лишь для собственного успокоения.

Шеп едва не спросил, что же в этом плохого, но вовремя прикусил язык. Глинис не любила, когда другим хорошо.

– Джексон какой-то странный последнее время, – произнес он, кладя подушку ей под ноги; так необходимо делать, чтобы избежать отеков.

– В каком смысле?

– Сложно сказать, какой-то отстраненный. – Он принялся массировать ей ступни. Опухшие пальцы окоченели, и их было трудно размять. – Последние несколько дней он куда-то убегает в обеденный перерыв, хотя раньше мы всегда обедали вместе. Похоже, он чем-то расстроен. Когда мы гуляли в парке, мне показалось, он избегает откровенного разговора.

– Что-то новенькое.

– Может, он переживает за тебя. – Какие же у нее тонкие щиколотки! Он мечтал, чтобы она поправилась. Но только не ее ноги. – Когда ты была в больнице, он хорошо держался, чего стоят только его обличительные речи.

– Это из милосердия. Его тирады избавляли меня от необходимости поддерживать разговор. Шепард, я не хочу выглядеть неблагодарной, но я так себя ощущаю.

– Он не заострял внимания на происходящем, – сказал Шеп, положил ногу Глинис на подушку, стараясь скрыть охватившую его досаду. Нет смысла демонстрировать свою обиду.

– Джексон – самый замкнутый человек из всех, кого я знаю. Не понимаю, как Кэрол это выносит. Он из тех, кто в компании не замолкает ни на минуту, а наедине, по крайней мере со мной, он едва способен вымолвить фразу: «Передай, пожалуйста, мне соль». Но с тобой он, возможно, другой.

Шепу слышалась грусть в ее рассуждениях. Глинис была весьма проницательна, когда речь шла о характерах людей. Будучи человеком общительным, она окружила себя бесчисленным количеством друзей и знакомых, и в былые времена любимым их занятием было анализировать происходящее, например, Эйлин Винзано с лихвой была вознаграждена за необходимость постоянно находиться в тени знаменитого мужа знакомством с журналистом «Эй-би-си ньюс», что сделало его рейтинг в компании заоблачным.

– Что-то в животе заурчало, правда? – могла в ту пору сказать Глинис, когда закрывалась дверь за последним гостем, приглашенным на ужин. Теперь ей не приходилось тратить энергию на обсуждение и высказывание собственной точки зрения. Сейчас ей с трудом удавалось подобрать нужные слова и правильно построить предложение, да и с артикуляцией имелись некоторые проблемы; прежде чем что-то сказать, надо было широко открыть рот и глубоко вздохнуть. Шеп относился к ней с сочувствием, но его не покидало ощущение, что его обманули. Состояние отрешенной задумчивости жены могло, словно повинуясь какому-то приказу, измениться, и она начинала сыпать остротами, будто подсмотренными в иллюстрированных подарочных изданиях, которые книжные магазины продают перед Рождеством.

– Наши отношения всегда были особенными, – сказал Шеп. – Но с недавнего времени даже его речи…

– Он злится, но я никак не могу понять на что.

– Не знаю, что может означать слово «злость», когда человек вполне собой доволен. – Шеп налил ей содовой и, не спрашивая, выжал туда же лайм. Он должен был все время что-то для нее делать. – Но сейчас он очень напряжен. Не похоже, что он счастлив.

– Это самооборона и… – ей было сложно подобрать слово, как и произнести его, – и самоограничение. Своеобразное силовое поле, чтобы держать людей на расстоянии.

– Я помню, как навещал его в клинике, когда он подхватил «инфекцию» и принимал антибиотики. Он не произносил слова «инфекция», и мне показалось это странным. У нас у всех время от времени бывает какая-нибудь «инфекция», верно?

– Не знаю; я уже три раза была в больнице с «инфекцией».

– Это потому, что ты сейчас подвержена всяким вирусам. И потом, ты много обсуждала с посетителями детали лечения? Нет. Я хотел сказать, что он вообще не сказал, что с ним случилось. А на прошлой неделе прогулял работу и даже не объяснил причину.

– Забыла тебя предупредить, сегодня приедет Петра. – Глинис дала понять, что тема Джексона ее больше не интересует.

– Ох, надо же.

Выгружая посуду из машины, Шеп пытался собраться с мыслями. Одногруппница Глинис по школе искусств Петра Карсон была ее давней заклятой подругой и жила в Верхнем Вест-Сайде. Отношения двух мастеров по металлу были своеобразными. Как и сестра Глинис Руби, чья работоспособность впечатляла всех, кроме Глинис, Петра была настоящим трудоголиком, ее производительность поражала. Все успехи объясняло невероятное усердие: участие в многочисленных выставках и презентациях, поддержка нью-йоркских галерей. Ее общее отношение к делу «пан или пропал» имело, с его точки зрения, одну важную составляющую, позволившую и ему в свое время поднять бизнес с нуля, – настойчивость, – но интуиция подсказывала, что столь бестактное замечание лучше держать при себе.

Глинис пренебрежительно относилась к работам Петры. В отличие от Глинис Петра не стремилась сделать вещи, достойные только выставляться в галереях. Она создавала украшения, которые люди могли носить. Опять бестактное выражение? Шепу это качество нравилось. Он любил функциональность. Он и сам был мастером. И был рад тому, что работы его жены не только прекрасны, но и полезны, отчего становились еще более ценными в его глазах. Он не старался понять разницу между искусством и ремеслом, что делало второе менее выгодным с коммерческой точки зрения. По его мнению, глиняный кувшин, пропускающий воду, был абсолютно бесполезен. Сделать в дне дырку и представить его как «искусство», таким образом заработать больше денег – ну разве это не надувательство?

Можно было бы предположить, что смертельная болезнь ослабит их дружбу, да и талантом одна из них была награждена большим. (Для Глинис ответ на вопрос, кто из них, был очевиден.) Они изо всех сил пытались доказать друг другу, кто из них успешнее, годами вели молчаливую борьбу за право сорвать аплодисменты и получить признание. Несомненно, в связи с болезнью Глинис должна была объявить перемирие или, по крайней мере, проявить благородство и дать коллеге небольшую фору. («Ладно, не фантазируй», – одернул себя Шеп.) Поскольку Глинис не сдавалась, беспощадное соперничество продолжалось. Ей хотелось получить возможность унизить свою заклятую подругу с той «доброжелательностью», на которую имеют право больные.

– Ты не мог бы прекратить вертеть ее в руках?

Вздрогнув от удивления, Шеп наконец заметил, что держит в руке лопатку.

– Я просто…

– Я целыми днями ничего не делаю. Мне будет приятнее, если кто-то рядом тоже ничего не будет делать.

Он пожал плечами, швырнул лопатку в ящик и придвинул стул к дивану. Было невероятно трудно выполнить ее требования. Однако последние несколько месяцев он только это и делал, он так же работал в офисе и старался, как правило неудачно, пообщаться с Заком, и напряженный образ жизни служил хорошим оправданием тому, что на сына времени уже не оставалось. Сидя без дела, Шеп испытывал нервозность и ощущал начинающийся приступ клаустрофобии. Постоянная загруженность была своего рода терапией. Бездействие навевало мысли о собственной беспомощности.

– Ты не поверишь, Петра только и делала, что жаловалась.

Глинис пошевелила плечами, поправляя подушки, и закашлялась. Несомненно, поведение подруги ее оскорбило, мало кто из посетителей не вызывал в ней такие же чувства. Обида – таков был выбор Глинис.