Смутные годы - Валерий Игнатьевич Туринов

слышал их! Вернёмся – засажу! – погрозил он ему пальцем.

Яшка ещё шире ухмыльнулся, зная, что воевода ничего с ним не поделает: «Хе-хе! Мне как туда, в Москву, так сюда, к татарам, всё едино – весёлая дорога…»

И князь Дмитрий молчком проглотил ухмылку наглеца.

– Шубы на хребтах беличьих – Кантемировой матери и жёнам, – снова запыхтел Волконский над подношением даров. – Шапки собольи и шапки чернолисьи – Кантемир-мурзе, его старшим и младшим сыновьям…

И стрельцы один за другим выступали вперёд и клали подарки перед татарами.

– Однорядки камчатные и алтабасные – Батыр-бею и его сыновьям… Шуба на соболях, камка бухарская – Канай-мурзе Тинбаеву из больших ногаев…

– Пятьсот рублей ефимками – мурзе Кантемиру! – громко выкрикнул князь Григорий. – И четыреста пятьдесят рублей – большому воину Батыр-бею!

Теперь стрельцы поднесли мешки с серебром и положили их у ног Кантемира и его брата.

Мурза нагнулся, кряхтя, приподнял один мешок и потряс его, взвешивая: «Лёгкие поминки, однако!»

– С лёгкими поминками, но с тяжёлыми поклонами послал нас государь! – непринуждённо пошутил Волконский и развёл руками: – Казна войной опустела!

– Хе-хе!.. То неверно! Московский дороден и славен!

И тут будто сработал спусковой крючок: татары зашумели, заволновались, загалдели.

– Совсем худы поминки! – закричал Батыр-бей, вскочил и замахал руками. – Худы поминки! Почто царь погано думает о мангытах?!

– Государь Василий послал мурзе Кантемиру большие дары, если считать по разорению московской казны литвой! – строго сказал Пожарский, глядя в упор на него, на недомерка, как он мысленно окрестил уже его.

– Белый царь шлёт Селамет-Гирею рухлядь и деньги на шесть тыщ! Почто мало даёт белогородцам? – спросил Кантемир Волконского со злой усмешкой на толстых и сухих губах.

– Белгородцы – карачеи Крыма. И не пристало государю московскому давать карачеям вровень с ханом, – мягко отмёл поползновения мурзы князь Григорий, продолжая всё так же улыбаться.

– Белогородцы больше не карачеи Крыма! – вдруг взвизгнул Батыр-бей и подскочил к нему.

Князь Григорий спокойно выдержал его угрожающие замахи, не двинувшись с места.

Кантемир метнул злой взгляд на брата и стал что-то повелительно говорить ему. Батыр-бей огрызнулся, как пёс, которому наступили на хвост, но от русских всё же отошёл.

А толмач, чтобы загладить разлад с Пожарским, сам, без напоминания, торопливо зашептал на ухо Волконскому: «Мурза ругает брата. Говорит, зачем много кричишь при московите. Амият белого царя Сулеш-бик узнает – хан узнает, калга узнает, Крым узнает. Громко говоришь – плохо делаешь. Сулеши худой люди! Сулеши московским хлебом вскормлены. Не говори много. Говори – поминки давай! Большие поминки! Зачем лёгкие?.. Да прикажи воинам не выпускать послов с рухлядью. Все поминки бери. Ныне-де белый царь совсем дряхлый…»

Кантемир посмотрел на Волконского и Пожарского, затем смерил мрачным взглядом Яшку. И тот быстро отскочил от князя Григория.

– Большие ногаи – старые карачеи Крыма, – неторопливо заговорил Кантемир так, чтобы толмач успевал переводить. – Мурза Иштерек шерть давал московскому, потому что Крым с Москвой дружат… Большие ногаи султану не карачеи. Малые ногаи – сами по себе. Белогородцы – как малые ногаи… Мурза Кантемир так хочет! – с вызовом заявил он, как бы объявляя свою волю, своё хотение всему миру и в то же время обращаясь к послам. – Мурза Кантемир никому не карачей! И самому Хандивендикерю!..

В шатре на минуту повисла тягостная тишина. На лицах татар, сидевших вокруг Кантемира, мелькнула растерянность от его дерзких слов, от его замашки на власть самого султана…

Кантемир же бросил косой взгляд на них, на своих ближних, весь надулся, уже представляя себя ханом всех ногайцев, и показал на своего брата: «Батыр-бей – мой большой карачей… Как Джиган-шах-мурза, из рода Сулеш-бик, был карачей хану Ураз-Мухаммеду, потомку великого Джучи!»

– Ураз-Маметка целовал крест царю Василию и изменил! – напомнил ему Волконский. – Шерть Обманщику дал, Вору Тушинскому!..

В это время в шатёр проскользнул Данилка. Он охранял вместе с другими стрельцами обоз. Вид у него был потрёпанный. Он бочком подскочил к сотнику, что-то шепнул ему на ухо и сразу исчез из шатра. А Шишка подвинулся вплотную к Пожарскому, переговорил с ним.

Князь Дмитрий тут же подошёл к Волконскому и зашептал ему:

– Григорий Константинович, беда! Мырзины людишки обоз пограбили: казну взяли, что в припас была…

Волконский оборвал препирательство с мурзой и возмущённо указал ему на это:

– Неправду, Кантемир, затеял!

Мурза что-то буркнул бакшею.

– Кантемир спрашивает, что заботит послов белого царя? – перевёл бакшей.

– Почему твои людишки грабят обоз?! – резко спросил Волконский мурзу.

Кантемир наигранно закачал головой, заохал:

– Ох, ох!.. Улусные плохо слушают, совсем плохо!..

И он прикрыл глаза, словно сожалел о своевольстве воинов.

– Врёт татарин! – сказал Пожарский князю Григорию. – Послал, нарочно послал! Вот тех двоих, что сидели рядом. Исчезли, как ты занялся дарами!

Волконский гневно бросил Кантемиру:

– Воровством берёшь, что в дружбу прислано!

– Государь послал лёгкие подарки, очень лёгкие. Зачем легчишь? Подарки татарам – татары взяли. Воины али мурза взял – татары взяли. Дорога на Москву худа. Не надо везти. Татары хранят подарки! Очень карашо… – затараторил бакшей, заискивающе щерясь в улыбке Кантемиру.

Князь Григорий хотел было что-то возразить Кантемиру, но его остановил Пожарский:

– Григорий Константинович, отдавай остатки! Убираться надо! Лихо дело!

Только у обоза они поняли, как их ограбили. Обезоружили татары и стрельцов, и те кучкой стояли вокруг пустых телег, вместе с Измайловым, тоже помятым и жалким.

– Что это там?! – вдруг встревоженно спросил Данилка, показав сотнику в сторону татарского стана.

А там, на краю поля, у самого леса, двигалась огромная масса пеших и конных, слышались гортанные крики и хлёсткие удары бичей. Низкий протяжный вой, приглушённый расстоянием, беспокоил воображение.

– Тыщи с две! – округлил глаза от удивления Данилка. – Одни девки и жёнки! Да нет, и ребята! Откуда их столько-то?!

– По Замосковью, – хмуро сказал Пожарский. – «Берег» пуст – дорога на Русь степняку открыта.

– А ты глазастый, – похвалил Волконский Данилку. – Вот только к этому, – кивнул он головой на пленников, – ещё не привык. В Крыму не того бы насмотрелся.

– Надо уходить по-скорому! – заторопил князь Дмитрий посольских. – Не до полона! Эти-то, – показал он рукой в сторону леса, – не убереглись, и вина их!

– Наша вина, наша! – с болью в голосе произнёс князь Григорий. – Порушили «берег» – вот народ и мается!

Пожарский взглянул на Волконского, и лицо у него непроизвольно дёрнулось судорогой, перекосилось.

И чтобы скрыть свою минутную слабость, он сердито закричал на казаков и стрельцов:

– Ну что прижались к телегам, как бабы к овину! Разворачивай, разворачивай!

Окрик воеводы вывел тех из растерянности. Они горохом посыпались в пустые телеги, обоз загремел колёсами по сухой земле и выкатился из татарского стана