Наука плоского мира IV: Судный день - Терри Пратчетт

Иногда наша культура тоже как будто бы следует эволюционным траекториям. Как индивидуумы мы реагирует на культуры, в которых живем, и движемся в наше технологическое будущее вместе с его неуклонным изменением. В отношении культур этот процесс носит характер эволюции. Однако с точки зрения людей такие поступательные изменения выглядят, как развитие более сложной живой системы социодинамика. Может быть, технология это рак, порожденный мутацией, внезапно появившейся в среде охотников и собирателей, и постепенно принимающий новые формы в процессе эволюции? Или же это часть развития, которое создает новые формы организации и сразу же находит им применение, но при этом следует гибкому и вместе с тем устойчивому пути, подобно развивающемуся эмбриону? В процессе своего развития эмбрион уничтожает множество организованных структур и убивает немало собственных клеток. Он сооружает строительные леса, а затем избавляется от них, когда они становятся ненужными.

С точки зрения отдельного человека, вовлеченного в бешеную гонку технологий, такое напряжение воспринимается как явный симптом социальной патологии именно об этом пишет Элвин Тоффлер в своей книге «Шок будущего»[65]. Однако с точки зрения культуры это вполне естественный процесс развития. Различие между этими двумя позициями напоминает два подхода к описанию мыслящего разума: нервные клетки и сознание. В более общем смысле любая сложная система не только допускает несколько независимых способов описания, но и может быть описана на различных уровнях как бетон или мост; мост как архитектурное сооружение или как слабое место в защите от вражеского нападения.

Эволюция человека включает в себя два уровня: эмбриональное и культурное развитие. Ни один из этих процессов не носит преформационного характера иначе говоря, необходимые ингредиенты не поставляются в готовом виде. Ни один из них нельзя считать простым чертежом типа «сделать вот так». И в том, и в другом случае эволюционные изменения происходят за счет комплицитного взаимодействия различных программ, каждая из которых влияет на будущее остальных. Со временем влияние каждой из программ на собственное будущее уже не ограничивается ее внутренней динамикой она изменяет будущее и за счет изменений, вызванных в других программах.

В какой мере эти изменения являются предсказуемыми или случайными? В данном случае имеет место различие между двумя современными точками зрения, одна из которых связана с палеонтологом Саймоном Конвеем Моррисом и его книгой «Решение жизни. Неизбежность людей в одинокой Вселенной»[66], а другая с поздними взглядами Стивена Джея Гулда в книге «Удивительная жизнь»[67]. Это различие играет ключевую роль в вопросе о роли замысла в эволюции.

Гулд прекрасно обыграл разнообразие животных, представленных ископаемыми Берджесских сланцев, которые сформировались в начале кембрийского периода около 570 миллионов лет тому назад. Ископаемые были описаны предшествующими биологами, однако Моррис их переработал и реконструировал. Среди этих образцов он выделил множество морфологических разновидностей, причем количество базовых вариантов строения животных (таксономических «типов») превосходило все, что было известно до этого момента. Гулд использовал широкий спектр строений тела как аргумент в пользу того, что возможности жизни в плане морфологии даже на уровне фундаментальной или базовой структуры практически неограниченны, а современные организмы это выжившие по воле случая представители гораздо более обширной популяции, существовавшей в начале кембрийского периода.

Тем не менее, Моррис пришел к противоположному заключению, а именно: поскольку некоторые из многочисленных вариаций были сведены воедино и сформировали сходных животных, определенные типы строения оказываются в выигрыше независимо от особенностей их реализации. А значит, любой обширный набор различный строений тела в процессе эволюции обязательно произведет на свет практически тот же самый спектр организмов, который мы наблюдаем в настоящее время; он будет отобран автоматически, потому что именно такие варианты строения тела проявляют себя наилучшим образом. В палеонтологической летописи можно найти немало примеров подобной конвергенции[68]: ихтиозавры и дельфины в процессе эволюции стали похожими на акул и других плотоядных рыб, потому что такая форма лучше всего подходит хищнику наподобие рыбы. Иными словами, Моррис полагает, что если бы мы обнаружили живых существ на планете, напоминающей Землю, или перезапустили эволюцию жизни на самой Земле, то увидели бы практически те же самые варианты строения тела животных. Инопланетяне, живущие в мире, похожем на наш, не сильно бы отличались от нас самих, даже если бы их биохимия была совершенно иной.

Гулд же, напротив, так же, как и мы[69], считал, что в результате подобного перезапуска итоговый спектр жизненных форм будет совсем не похож на известный нам. Другие варианты строения, принципиально иные формы тела имеют такие же шансы, что и существующие в настоящее время. Современные варианты строения всего лишь случайная, зависящая от обстоятельств, группа, которой повезло дожить до наших дней. Инопланетяне даже наиболее высокоразвитые по своему строению будут, скорее всего, сильно отличаться от нас, в каком бы мире ни протекала их эволюция. Включая и перезагрузку нашей Земли.

Прежние взгляды на роль генов в дарвиновой эволюции придавали особое значение мутациям, случайным изменениям ДНК-последовательности. На самом деле во всяком случае, если речь идет о видах, размножающихся половым путем главным источником генетической изменчивости служит рекомбинация, произвольная перетасовка генетических вариантов, полученных от родителей. Нововведений можно добиться и без мутаций; достаточно новых комбинаций уже существующих генов. Многообразие доступных генетических вариантов это наследие гораздо более древних мутаций, однако в настоящее время для изменения организма мутации уже необязательны.

Сегодня все биологи согласны с тем, что планы строения организмов не создаются по кусочкам, мутация за мутацией, а были отобраны в результате рекомбинаций. Вместо мутаций, создающих новые варианты генов, мы видим рекомбинации множества древних мутаций. Они отбираются из наборов совместимых элементов в каждом из поколений, а не складываются как попало в надежде на то, что все само заработает. Если как это кажется вероятным лишь немногие из траекторий развития ведут к личинке, которая способна питаться и может вырасти в работоспособный взрослый организм в сравнении с огромным множеством тех, кому это не под силу, то разделение успешных вариантов строения без каких-либо промежуточных форм это вполне ожидаемый результат. «Недостающие звенья» не обязательно должны быть недостающими или звеньями вообще поскольку прерывистый процесс вовсе не требует непрерывных изменений.

Чтобы понять, как именно это происходит в наше время, достаточно взглянуть на так называемых оппортунистических животных вроде камбалы или устрицы, чье потомство содержит лишь небольшую долю личинок, способных вырасти во взрослую особь. Но их поведение ничего не говорит нам о том, а именно здесь и проявляется различие между взглядами Морриса и Гулда, существуют ли успешные варианты строения в некоем платоническом пространстве организмов, где они дожидаются своего часа, или же все организмы находят собственные, непредсказуемые решение по мере своего развития. Моррис как христианин придерживается первой точки зрения: проявление замысла открывает перед нами трансцендентные аттракторы в божественном пространстве моделей, в соответствии с которыми могут быть устроены живые организмы. Мы, с другой стороны, верим в том, что организмы могут достичь успеха при помощи такого большого количества способов и такого большого числа продуктивных моделей, что эволюция, придерживаясь своей пьяной походки, продолжает их находить, даже несмотря на то, что они лишь изредка встречаются посреди огромного множества неудачных вариантов.

В частности, мы считаем, что концепция разумного замысла слишком сосредоточена на эволюции конкретных структур, встречающихся в современных организмах скажем, точной молекулярной конфигурации гемоглобина или бактериального мотора. Теперь, по прошествии времени, эти структуры выглядят крайне маловероятными; если бы природа нацелилась на них во второй раз, у нее бы почти наверняка ничего не получилось. Однако эволюция, обнаружив эти структуры, отдала им предпочтение. Важна вероятность, с которой эволюция может обнаружить не эту конкретную структуру, а одну из ей подобных. Если число подходящих структур велико, то процесс, который автоматически нацеливается на любое улучшение, имеет неплохие шансы обнаружить одну из них.