Мы одной крови — ты и я! - Ариадна Громова

Я лично никаких стимуляторов применять не буду. Но, конечно, мне-то они ни к чему, а Володя все же прав — надо как-то подготавливать массовые, «рядовые» формы контакта…

Надо все же докончить рассказ. А мне все меньше хочется думать о неприятном прошлом, каяться в ошибках, которые я уже, даю слово, вполне осознал и повторять не собираюсь. Но ничего не поделаешь.

Итак, вернусь к прошлому. Всего на месяц назад — к дням после провала демонстрации. Я знаю, что рассказываю довольно бессвязно, все отвлекаюсь, — а потому напоминаю, какая тогда была обстановка. Значит, я позорно провалился со всеми своими куцыми достижениями и грызу себя за это неимоверным образом; Мурчик болен; Герка лежит в больнице, и ему плохо; с Володей отношения какие-то туманные, да и сам он впал в меланхолию; кончается мой отпуск, а я чувствую, что не в силах сидеть в лаборатории и заниматься трансдукцией, и вообще неизвестно, на что я теперь гожусь; и в довершение всего заболел Барс!

То есть Барс не вообще заболел, а после такого неудачного выхода на люди, и после пережитого страха и напряжения у него наступил нервный срыв. Классическая картина экспериментального невроза по Павлову. Барс все время плакал, тосковал; ничего не ел, исхудал и как-то взъерошился; его великолепная шуба потеряла глянцевый лоск, и даже брюхо казалось не таким белоснежным, как всегда. А уж глаза! Я в них смотреть не могу, такую они выражали тоску, боль, растерянность. Говорите мне после этого, что кошачьи глаза невыразительны! Когда надо, так они все, что хочешь, выразят. И когда не надо — тоже.

Все симптомы невроза усиливались в двух случаях: когда ко мне приходил кто-нибудь, кроме мамы, Ксении Павловны и Валерки (даже на Володю и Славку Барс реагировал приступом острого страха — метался, кричал, забивался под мебель), и когда я пробовал начать внушение. То есть получался замкнутый круг! А когда опытный ветеринар посоветовал лечить Барса бромом (Павлов именно так лечил экспериментальные неврозы), то я еще больше встревожился: Барс, правда, несколько успокоился, реже стал закатывать истерики и меньше плакать, но совершенно не реагировал на внушение, будто у нас с ним никогда и не было контакта. Это уж телепаты мне объяснили, что бром снижает способность к телепатическому контакту (а кофеин, например, повышает). Тогда я немного успокоился и стал ждать, когда закончится курс лечения. Но вот не дождался, терпения не хватило!

Меня болезнь Барса ужасно мучила не только потому, что мне было очень жаль своего пестрого белобрюхого дружка. Главное — я понимал, что сам довел кота до такого состояния. Из-за своего малодушия я подверг Барса жестокой моральной пытке. Ему и так было очень тяжело. Подумайте только — его заставили вдруг покинуть свое привычное, уютное и тихое жилище, сначала посадили в какое-то маленькое, трясущееся помещение со странным и неприятным запахом, и за окнами этого помещения (а может, Барс принимал окна такси за стены?) мелькал громадный, пестрый, непрерывно движущийся и меняющийся мир, совершенно чужой, непонятный, шумный. А потом привезли разнесчастного кота в какой-то опять-таки странный и чуждый мир, битком набитый непонятными предметами, незнакомыми людьми, неприятными и громкими звуками, усадили сначала в опасной близости от громадного, еле знакомого пса, а потом вытащили под ослепительно яркий свет на глаза такой массы людей, которой Барс никогда в жизни не видал, и все эти люди начали шуметь и громко хлопать руками с совершенно очевидными враждебными целями: он же знал, что хлопающий звук означает неодобрение и даже угрозу (по нашему с ним коду, еще не телепатическому, — например, если он драл кресло, я хлопал газетой или журналом и кричал: «Вот я тебя!»). Словом, все это для тихого затворника Барса было такой травмой, что просто непонятно, как я мог надеяться на успех демонстрации!

То есть вроде понятно: я рассчитывал, что сумею успокоить его путем гипнотического внушения. Но расчет-то был липовый, дико легкомысленный. Во-первых, психика кота подвергалась при этом такому длительному и многообразному травмированию, что я мог бы не справиться с этим, даже будучи в самой лучшей форме. Да и что значит: справиться? Я, например, смог успокоить Барса, когда появился Барри — один только Барри, а все остальные пришельцы, и вся обстановка были привычными и не травмировали. Да и то успокоил я его весьма относительно. А для демонстрации на сцене от Барса требовалось не просто спокойствие, но прямо-таки железное самообладание плюс предельное напряжение способностей. А если прибавить к этому, что я сам никуда не годился в тот день и не мог этого не понимать… Словом, бить меня мало, кретина великовозрастного! Меня и сейчас прямо в жар бросает от стыда, как вспомню.

А Барс ведь надеялся на меня! Я всю жизнь был для него надежной защитой, опорой, я был такой большой, сильный, мудрый, ничего никогда не боялся и все его кошачьи дела улаживал. И вдруг в таких ужасных обстоятельствах отказала и эта надежнейшая опора, единственная защита против непонятного, страшного, враждебного мира: я сам боялся, Барс это чувствовал. Ну, я не знаю, что было бы с человеком, попади он в аналогичную ситуацию. Многие свихнулись бы еще почище Барса.

Вот поэтому я и чувствовал себя особенно скверно. Грыз себя за легкомыслие, за слабоволие и трусость, за идиотскую жестокость по отношению к Барсу и прямо места себе не находил. Даже Мурчик меня не мог утешить. Да я в те дни и ходил к нему очень редко: во-первых, он был еще слишком слаб, и я опасался, что мое состояние повлияет на него — тоже разрегулирует ему психику, как Барсу; а во-вторых, я и за Барса боялся — как бы он еще больше не расхворался от ревности, от страха, что я совсем ему изменил.

Ходил я как в воду опущенный. Ксения Павловна все охала — мол, на что я похож стал! Наверное, она и позвонила маме, потому что мама вдруг появилась вечером, посмотрела на нас с Барсом, ужаснулась и заявила, что будет меня опекать. Она действительно стала по вечерам приходить ко мне, даже ночевать оставалась.

Надо признать — вовремя мама ко мне перекочевала; видно, чуяло ее сердце, что я еще не такого натворю! И натворил ведь.

Вот как было дело. Проснулся я в субботу утром и сообразил, что в понедельник мне уже на работу выходить. Настроение от этого не улучшилось. Какая уж там работа! Я только и буду думать, что о Барсе и о Мурчике, да еще и отвечать придется на всякие искренние и неискренние сочувственные высказывания: мол, как же это у тебя ничего не вышло, да был ли говорящий кот, может, кота-то вовсе и не было? Как я все это себе представил — так даже рот у меня в сторону повело, будто я кислятины глотнул. А что делать? Брать бюллетень? Так я же здоров как бык. Разве что по уходу за больным — так насчет котов закона нет, не дадут бюллетень. Увольняться вообще с работы? Глупо, нелепо; да и что я буду потом делать?

Впрочем, признаюсь, что я минут десять все же подумывал: а правда, не уйти ли с работы? Уж очень мне муторно становилось, как я представлял себе всю тамошнюю обстановку — и сочувственно-насмешливые взгляды, и реплики, будто невзначай брошенные, и дружески-деловые интонации в голосе собеседника: «Ну, ты давай расскажи все по порядку, как было. И я тебе скажу свое мнение». Не нужно мне сейчас ни самого искреннего сочувствия, ни деловых советов. Сам я отлично понимаю, что к чему и почему, и одного только хочу, чтобы оставили меня в покое, не спрашивали ни о чем, не советовали, не вздыхали и чтобы Барс выздоровел и простил мне все, что я с ним по глупости сделал.

Это я так рассуждал в те дни. И, конечно, во многом ошибался. Во-первых, добрый совет мне был очень даже нужен, да некому было его дать. Во-вторых, вовсе я не был здоров. Это мама заметила в первый же вечер, потому и забеспокоилась.

Я спать нормально перестал: с трудом засыпал, снилась мне жуткая чепуха, и все очень неприятного свойства, я просыпался в холодном поту, глотал бром и валерьянку (тем самым опять же снижая возможность контакта с Барсом) и утром еле мог подняться с постели — меня шатало и трясло, и голова словно ватой была набита. Я уж рад был, что мама ночует здесь и забирает к себе Барса: боялся, что он будет воспринимать мои ночные страхи, и это его совсем доконает. Мама начала меня пичкать всякими лекарствами. Достала какое-то мощное зарубежное средство, от которого мне хотелось спать двадцать четыре часа в сутки, и даже более того; я это лекарство глотал два дня, на третий бросил и сказал, что пускай его Барс глотает, а для меня лично получается, что лекарство хуже болезни.

В общем, вот какое у меня было настроение в субботу, 11 июня сего года. И тут пришел Славка.

Когда он позвонил, я валялся на тахте рядом с Барсом. Мы оба тоскливо глядели друг на друга. И я отличался от Барса в основном тем, что не мяукал (хотя готов был мяукать, выть, хныкать — что угодно в этом духе). Оба мы ждали маму; когда она приходила, нам становилось все же чуточку спокойнее и легче. Едва успел я впустить Славку, как Барс закатил очередную истерику: шарахался из угла в угол, дрожал, завывал, а мне самому от этого становилось плохо, по спине такие муравчики бегали. Я начал его ловить, пичкать бромом, он шипел и отплевывался. В конце концов я с отчаяния влил ему в рот столовую ложку портвейна; он проглотил, дико глянул на меня, взвыл и умчался в мамину комнату. Однако вино помогло. Сначала Барс занялся вылизыванием усов и подбородка, а потом захмелел и вскоре улегся спать.