Планета Вода (сборник с иллюстрациями) - Борис Акунин

После подписания Портсмутского мира Маса поставил ультиматум: он больше не может существовать с таким чувством вины и просит отпустить его в Японию. Там он придет с повинной в полицию и получит положенное по закону наказание за пособничество врагу.

Драма была нешуточная. Фандорин хорошо знал своего слугу: не отпустишь – еще, чего доброго, наложит на себя руки. Люди с высоко развитым чувством ответственности, особенно японцы, подобны динамитной шашке. Если не погасить фитиль – взрываются.

Пришлось как следует поработать мозгами, воспользоваться старыми связями. Полномочный представитель богоподобного микадо во Франции барон Китано четверть века назад, когда Эраст Петрович работал в Иокогаме, был молодым шалопаем, служившим в японском МИДе, и они славно лупцевали друг друга бамбуковыми мечами в Зале Воинского Пути, а потом ходили пить горячее сакэ и ледяное шампанское.

Составили заговор. Посол вызвал к себе дезертира Масахиро Сибату и сурово объявил, что тот приговаривается к трем годам тюремного заключения, а поскольку перевозить преступника на другой конец земли накладно для казны, сидеть надо будет под домашним арестом. Предполагалось, что 5 сентября, в первую годовщину подписания мира, Масу выпустят по амнистии, однако до того дня оставалось еще больше двух недель.

И очень хорошо, сказал себе Фандорин. Путешествие в прошлое нужно совершать в одиночестве. Разбираться с собственным чувством вины тоже следует без помощников.

Масу он застал в обществе консьержки, которая жалела арестанта и всячески о нем заботилась. Судя по беспорядку в одежде молодой дамы и пятнистому румянцу на ее щеках Фандорин явился не вовремя.

– Зря вы так про меня подумали, господин, – укоризненно сказал Маса по-японски, заметив, как Фандорин покосился на дверь спальни. – Мы с Дзянна-сан никогда не занимаемся этим на кровати. В японской тюрьме заключенным кровать не положена, там всё строго. Я утоляю телесный голод только на жестком полу и без криков радости.

Он встал у окна и поклонился японскому флагу, висевшему над входом в резиденцию барона Китано. Квартира для домашнего ареста была специально снята прямо напротив дома посла, так что Маса мог считаться состоящим под караулом.

– Я еду в Россию, – сказал Фандорин. – Вернусь, и мы опять будем вместе. Я читал в «Ёмиури», что ожидается большая амнистия для дезертиров военного времени.

Маса резко обернулся.

Долго смотрел на Эраста Петровича.

– …Что случилось, господин? Я давно не видел у вас таких глаз. Семнадцать лет, – уточнил он. – Я сбегу из-под ареста и поеду с вами. Будда с ней, с амнистией. Потом досижу. Дзянна-сан, парудон. Мэруси и орэбуару, – поклонился он консьержке.

– Останьтесь, сударыня, – поднял руку Фандорин. – Маса, есть путешествия, которые человек должен совершать в одиночестве.

Японец нахмурился.

– Так говорят про смерть – причем западные люди, которые ничего не смыслят в подобных вещах.

– Это путешествие не опасное. Оно не туда, – Эраст Петрович показал на окружающий мир, – а сюда. – И положил ладонь на сердце.

– Езжайте, – буркнул Маса и отвернулся. – Вот теперь я буду беспокоиться по-настоящему.

Против течения

Путешествие из Парижа в Темнолесск (так назывался уездный городок, ближе всего расположенный к месту преступления) оказалось перемещением не только в пространстве, но и во времени – вверх по его Реке, против течения. Фандорин словно двигался из настоящего в прошлое, не только собственное, но и шире, в прошлое Европы.

В Париже он жил в двадцатом веке, о чем ежеминутно напоминали фырканье автомобильных моторов, многоэтажные дома, лязг проходившего под улицей Риволи метро, по вечерам – яркий свет электрических фонарей.

Петербург же искрился другим электричеством – нервной, злой энергией, как Франция лет десять назад, когда страна разделилась надвое из-за дела Дрейфуса. Еще на подъезде к российской столице яростно переругались фандоринские соседи по столу в вагоне-ресторане. Мирный вначале разговор коснулся политики – и голоса стали взвинченными, потом в лицо полетела салфетка, ответом был вызов на дуэль. На Варшавском вокзале газетчики кричали о беспорядках в Прибалтике, и кто-то бросил в толпу пачку листовок, а полицейские кинулись ловить агитатора. Девятнадцатый век – век Парижских коммун и классовых войн – в Петербурге еще не закончился.

Москва отставала от Европы уже лет на двадцать – после долгого отсутствия это особенно бросилось в глаза. Дома низкие, автомобилей почти не видно, фонари газовые; на перроне, сбившись в кучу, сидели крестьяне-переселенцы – робкие, бородатые, в лаптях. Во времена крепостного права они выглядели точно так же.

Впрочем обе столицы Фандорин видел мельком, перемещаясь с вокзала на вокзал. Поезда – петербургский, московский, сибирский – увозили путешественника всё дальше на восток и всё глубже в прошлое.

За Москвой потянулись редкие сонные городки, будто прижавшиеся к земле, так что кверху торчали лишь церковные колокольни да пожарные каланчи. Серые убогие деревни близ Волги вряд ли изменились со времен Пугачева.

На пятый день пути Эраст Петрович расстался с железной дорогой и почти сразу провалился вообще в доисторическую эпоху.

Попасть в Темнолесск из губернского центра, где находилась станция, быстрее и удобнее всего было водным путем – Фандорин выяснил это еще в дороге. Поэтому, сойдя с поезда, он велел извозчику ехать прямиком на пристань и за неслыханные для здешних мест деньги (вот она, польза богатства) нанял паровой буксир. Хозяин, он же капитан, матрос и кочегар в одном лице, загрузился углем на шестьсот верст: триста туда и триста обратно.

Поплыли.

Губернский город Эраст Петрович толком разглядеть тоже не успел. Когда он еще жил в России, то есть больше пятнадцати лет назад, об этом Заволжске рассказывали чудеса. В предыдущее царствование была мода на всё исконно отечественное, и газеты писали о Заволжском крае как о примере природно русского развития, без западнических нововведений. Здесь был деятельный губернатор, просвещенный архиерей, якобы существовала какая-то особенная духовность. Губерния процветала, обыватели благоденствовали.

Должно быть, газеты врали. Город показался Эрасту Петровичу обыкновенным российским: дома обветшавшие и грязные, мостовая в выбоинах. На улицах, как везде теперь, много полиции и казачьи разъезды.

Губернский город

Плыли сначала вверх по Волге, потом вверх по ее притоку реке Нежме, потом по притоку Нежмы реке Бурой.

Незнаменитая Нежма была шире Рейна, вовсе безвестная Бурая – шире Темзы в самом широком ее месте, у Собачьего острова, где ровно тридцать лет назад Фандорин чуть не утонул. Здесь всё было широкое. И пустое.

История в эти края даже и не заглядывала. Если бы провалиться на тысячу или на пять тысяч лет в прошлое, всё выглядело бы точно так же: с одной стороны высокий берег, с другой – низкий, и оба поросли дремучим лесом; на Нежме деревни изредка еще попадались, на Бурой не встретилось ни одной.

Буксир нигде не останавливался, таково было условие найма. Фандорин сидел на корме, в светлое время смотрел на воду и лес, в темное – на улетающие в ночь искры из трубы, слушал, как шлепают по воде лопасти, и старался ни о чем не думать.

Новых сведений о преступлении он не получил, так что ломать голову было не над чем. О женщине, которая умерла, вспоминать себе тоже запретил – сразу сбивался на мысли о ее смерти, до того страшной, что газеты даже не решились об этом написать.

Пока бодрствовал, выручала привычка к медитации. Но стоило задремать, и контроль воли ослабевал. Сонный мозг, будто археолог, вынимающей из земли кусочки расколотой амфоры, начинал выхватывать из прошлого фрагменты – удивительно явственные, совсем не тронутые временем.

Вдруг привиделось, что она жива и смеется. Смех у нее был удивительный – как это бывает у очень серьезных, нелегкомысленных людей. Сначала Эраст Петрович думал, что она вообще не умеет смеяться. Но это она еще просто не отошла от страшного потрясения, после которого Фандорин увез ее с собой в Москву, как подранка – бросать ее одну было нельзя. Долго она жила с ним под одной крышей, тихая, как мышка. Потом начала улыбаться, изредка. Однажды рассмеялась – и так, что ему захотелось слышать этот смех как можно чаще. Не так-то легко было этого добиться. Иногда они с Масой составляли целую интригу.

Один подобный случай задремавшему Фандорину сейчас и привиделся.

Купил он на Сухаревском рынке большого попугая, якобы говорящего. Птица раньше жила у какого-то дряхлого старика и отлично изображала кашель с чиханием. А она в то время как раз ходила на курсы милосердных сестер – ей нравилось врачевать. И вот возвращается она с учебы домой, а Эраст Петрович ей с озабоченным видом говорит: Маса-де тяжко простыл, не встает, уж не помирать ли собрался. Пошли в комнату японца. Там с кровати, из-за задернутой занавески несется «кхе-кхе» да «ап-чхи!».