Отрицательная Жизель - Наталья Владимировна Баранская

кто-нибудь из своих, я ответил бы то же самое, но чуть подробнее: «Хочу подумать — серьезный шаг надо делать подумавши».

Странное дело: на работу, учебу, еду время всегда находится, на волейбол, лыжи, кино как-то натягивается, а вот на думание не остается совсем.

— Ну что ж, я вас больше не задерживаю, — сказал Петряев холодно.

Я ему не понравился, факт. Впрочем, он мне тоже. Пока мы на этом расстались. Не на день, как сказал он, а на целых десять. Ночью я заболел ангиной. Температура поднялась сразу до сорока. Мороженое вместо обеда подвело. Только на десятый день я опомнился: иду в редакцию, а где план борьбы с алкоголизмом? Никакого плана нет. Хуже — никаких мыслей нет. Пока лежал с температурой, голова трещала. Температура спала — руки-ноги не двигались, лень накатила. Впрочем, немного я думал — только не о борьбе с пьянством и даже не о пьянстве, а о пьяницах — «конкретных носителях зла». Вспоминал, каких я знаю лично.

Нашего соседа дядю Васю — шофера с грузовика, страшного трепача и вруна, хоть ему уже под пятьдесят. Он напивается аккуратно по субботам. Домой приходит поздно. Жена и дочь от него прячутся. Он начинает крутить телевизор и орать: «Ничего не видно, дураки, сволочи…» и т. д. Потом падает со стула с грохотом и засыпает на полу.

Другой — сапожник-инвалид Онуфриев, он потерял ногу на войне. Этот запойный. Он свою норму забирает раз в месяц-полтора.

Третий — молодой. Рабочий с инструментального, Жорка. Недавно женился. Дочка у него маленькая. Жена славная, Зина. Тоже работает на станке. Жорка напивается с получки. Домой приходит ночью и начинает буянить.

Алкоголики, «алкаши» — презренные люди. А вот же почему-то их жаль. Старался я понять — зачем это им, с чего они? И понять не мог.

На этом мои «соображения по плану» кончались, с тем я и шел в редакцию. Ни с чем шел.

«Вы хотите поговорить?»

А там меня ожидала новость. Новация.

Подхожу к старому нашему дому с башенкой — та же дубовая дверь, те же вывески — черные с золотом. Направо — газеты «Лопатинская правда», налево — управления по делам культуры. Каждому свой этаж в здании бывшей губернской гимназии. За дверью та же чугунная лестница с узорными прорезями. Взбегаю на второй этаж и… цепенею от изумления. Вместо нашей старой двери с гвоздиками по дерматину и медной табличкой — толстое витринное стекло во всю стену, окованное понизу металлом. А через него — вот чудеса! — виден не длинный коридор с плюшевой красно-зеленой дорожкой, а большая светлая комната. Откуда она только взялась? И в ней низенькие синие, желтые, зеленые стулья и треугольные столики. Они расставлены по клетчатому, как шахматная доска, полу, будто фигуры в незаконченной партии. И между ними разной формы подносы с песком, кактусами, морскими цветными камушками.

Я действительно остолбенел. Смотрю сквозь стекло, как в большой аквариум, и не понимаю, откуда взялось это подводное царство?! А оно, как и должно быть, мерцает зеленоватым светом. Но вот в аквариуме проплыла золотая рыбка — тетя Саша, как всегда озабоченная, серьезная, с пачкой гранок в руках. Концы ее вылинявшей красной косынки колыхались на затылке, как плавники.

Вдруг в конце укороченного коридора — теперь он был похож на арык, вытекающий из озера, — выскочила какая-то фигурка и быстро-быстро стала приближаться ко мне. Только когда фигурка нырнула в аквариум, я узнал Петряева. Он сразу остановился, увидев меня за стеклом, и так мы стояли две-три секунды молча, настороженно разглядывая друг друга. Мне показалось, что он не узнает меня. Следовало поздороваться, но стекло, через которое все так хорошо видно и ничего не слышно, почему-то мешало мне. Казалось, я увидел Петряева впервые. Стекло показывало мне его. Я его рассматривал, как вещь в витрине. Раньше я не замечал, что он все время двигается и даже, стоя на месте, чуть-чуть шевелит плечами и локтями, подпрыгивает коленями, покачивает головой. Все это едва ощутимо, почти незаметно, как будто Петряев вибрирует от невыключенного мотора.

Пауза затягивалась. Наконец я сделал шаг к стеклу и тут только понял — я не знаю, как мне проникнуть в редакцию. Гладкая поверхность, и никакой ручки! Я смутился. Петряев улыбнулся снисходительно и толкнул стекло. Створка повернулась перпендикулярно, вход открылся, и мы оба сказали: «Здравствуйте».

— Еще не успели поставить ручки и пластинку с надписью, — сказал он.

Ему нравилась моя растерянность.

— Ну как, удивлены?

— Просто чудеса, — отвечал я, — ничего не узнать! Откуда взялась эта комната?

— Сняли стенку в корректорской, вот и все.

«Интересно, где же теперь сидят корректора?» — подумал я.

Петряев спросил, как мое здоровье, и тотчас исчез за дверью своего кабинета. Эта дверь, раньше обитая клеенкой, тоже изменилась — стала доской светлого дерева, и по ней выпуклыми черными буковками шла надпись: «Главный редактор А. Ю. Петряев».

В нашей комнате стояли несколько низких кресел с откинутыми спинками, новые столы с открытыми полками вместо ящиков, а на столах выгибали лебединые шеи черные лампы.

Федьки Федорова на месте не было. Спрашивать о всех чудесах было некого. Я еще не перестал удивляться, как зазвонил телефон. Чистый Ниночкин голос спросил: «Как твое здоровье?», а затем она деловито сообщила, что шеф просит явиться к нему через час с планом.

Нина. Я еще ничего не сказал о ней, а это так важно. Она секретарь Главного. На это место она попала еще при Старике, временно. Наш секретарь после автомобильной аварии надолго выбыл из строя. Нина не хотела идти на это место, но ее уговорили. Работала она хорошо.

Гордая и красивая девушка. У нас чаще говорят «красивая, но гордая». А мне хочется говорить «гордая и красивая». Сам я страдаю от этого сочетания больше других. Но втайне. Говорить о ней с кем-нибудь не могу, не хочу. Может, это еще не любовь, но, во всяком случае, не тот спортивный интерес, который часто вызывает у мужчин красивая девушка. Все, кто пробовал подойти к ней поближе, отлетали один за другим. Каждый делал вид, что с ним ничего, все в порядке. Ждали — кто следующий? Первый год ее работы у нас это вызывало настоящий азарт. А потом он поубавился. Привыкли. Она неплохой товарищ. Только скрытная очень. Девчата из машбюро и типографии поначалу считали, что она «воображала» и «пижонка». Но это неверно. Нина стройная, ловкая, складная, и все на ней ловко и ладно, но никаких пижонских штучек она не признает. Все в ней естественно и симпатично. Но строго. Может быть, даже излишне строго.

Красота ее проста. Светло-карие глаза, пушистые ресницы, брови тоже пушистые — наверное,