Одна помолвка на троих - Галина Куликова

– Поговорила бы я с тобой как полагается, только времени у нас совсем нет. Что ты знаешь о своей маме, девочка?

– Я знаю, что ее удочерили. – Агата облизала пересохшие губы. – А вы что о ней знаете? Вы ведь меня из-за нее видеть хотели?

– Слушай внимательно. – Нефедова оторвала голову от подушки и подалась вперед: – Я человек вашей семье не посторонний. Не родня, правда, но и не чужачка. С бабушкой твоей родной мы давние подруги. С самого детства неразлейвода были. Потом жизнь развела… А недавно снова встретились. Она мне свою историю рассказала, я долго переживала потом.

«Да… Бывают же в жизни подруги… Не то что Кареткина», – пронеслось в голове Агаты.

– А кто моя бабушка? – спросила Агата, вибрируя от напряжения.

– Прасковья ее зовут. Прасковья Ивановна Самсонова.

Это имя ничего Агате не говорило и не будило никаких воспоминаний.

– А она жива?

– Жива, девочка. Да вот только спасать ее надо. А кому ж и спасать, как не тебе?

– Что с ней, Раиса Тихоновна? – Агата приготовилась слушать. Вот, значит, какую живую душу ей предлагали спасти…

– Увезти ее хотят на край земли и со свету сжить, – сердито ответила Нефедова. – Я тебе сейчас все по порядку расскажу, чтобы ты не просто так разбираться ехала, а со знанием дела.

– Подождите! – спохватилась Агата. – А кто мой дедушка?

– Знамо кто – Мирон Александрович. – Агата непонимающе смотрела на Нефедову. – Ну что же тут неясного, девонька? У Мирона дочка была, Ирочка. Только родила ее не Лена, как в метрике сказано, а Прасковья. Любили они друг друга, Мирон и Прасковья. Сильно любили. Вот и налюбили ребеночка.

Агата прикусила губу. До недавнего времени она даже не подозревала о том, что в прошлом ее семьи скрыта тайна. И вдруг эта тайна открылась, а Агата оказалась к этому совсем не готова.

– Ты ведь знаешь, что твой дед Мирон при советской власти большим человеком был, – продолжала Нефедова. – По партийной линии его двигали. Требовали, чтобы он со всех сторон был безупречный. Но вся беда в том, что жена его оказалась сущей ведьмой. А избавиться от нее Мирону не разрешали. Разводы тогда считались чуть ли не изменой их идеалам, а уж там, где он служил, и подавно. Начальник его такой ханжа был! Вот Мирон и терпел свою женушку, чтоб работу свою не потерять. Жадный он был до дела, понимаешь?

Агата вдруг так ярко вспомнила дедушку, что чуть не заплакала. Оказывается, он любил какую-то Прасковью… И уж, наверное, она была гораздо добрее, чем Елена Викторовна!

– Может быть, вам воды принести? – спросила Агата, смахнув выкатившиеся таки из глаз слезы рукой. Она заметила, что у Раисы Тихоновны пересохли губы, и поднялась с места.

– Да сядь же ты! Потом воду пить буду. Сейчас мое дело – историю тебе дорассказать. Ты слезы-то лей, а сама слушай, ничего не пропускай.

– Я не пропускаю, – заверила ее Агата.

На самом деле слушать ей было страшновато, и в то же время жгучее любопытство заставляло сердце колотиться быстрее.

– Узнав про ребеночка, жена Мирона так взревновала, что готова была на стенку лезть. Сама-то она родить не могла, оттого еще более лютой становилась. И решила она Прасковью со свету сжить. Приказала Мирону ребеночка у той отнять и себе забрать. Мирон, конечно, не согласился. Лучше, говорит, я должность свою потеряю и с Прасковьей да с младенцем на край света уеду. Но женушке это совсем не понравилось.

Пришла она как-то к Прасковье и говорит: добром отдай ребенка, иначе покажется тебе жизнь хуже смертушки. Прасковья ее и выгнала…

Рассказчица закашлялась. Не зная, чем помочь, Агата поднялась с места и поправила подушку. Та мотнула головой, предлагая ей сесть на место.

– Как только Ирочку в ясли определила, вышла Прасковья на работу, – вернулась к своему рассказу Раиса Тихоновна. – И тогда наняла эта тварь, Миронова жена, каких-то проходимцев, они Прасковью под монастырь и подвели. Бухгалтером она работала на продуктовой базе. Сказали, что деньги она крала, осудили и отправили в колонию с конфискацией. А перед отправкой пришла Миронова жена к Прасковье с документами: подпиши, мол, что отказываешься от ребеночка и никогда его назад не попросишь. Иначе сдадут его в детский дом, а я уж прослежу, чтобы ты его больше не видала и не слыхала. А что той было делать? Она и подписала отказ.

Ну, а уж как потом эта зараза метрику выправила, мне неведомо. Прасковья моя, безвинно осужденная, в лагере сильно изменилась, красоту потеряла. Когда вернулась, боялась Мирону на глаза показаться. Он ей письма писал, она не отвечала, чтобы ему не напортить. Так и выросла твоя мама с родным отцом да с неродной матерью…

Потрясенная, Агата пыталась переварить ужасную историю. Принять то, что тебя воспитала «тварь», не испытывавшая к тебе никаких добрых чувств, было трудно. Да, Агата всегда ощущала нелюбовь к себе, но не подозревала, какие таит эта нелюбовь чудовищные глубины. «Только бы не разнюниться», – подумала она и спросила, проглотив застрявший в горле комок:

– А дед Мирон так и не встретился больше с бабушкой?

– Отыскал он ее, когда Ирочки уже не стало. Так и не увидела Прасковья больше свою доченьку… Зато тебя Мирон ей показывал. Уж как она тебя обнимала-целовала… Уж как плакала… А ведьма-то про это прознала и чуть с ума не сошла от злости. Мирон-то Прасковье квартиру в Москве купил, прописку оформил. Тут уж его женушка вообще осатанела. Вот и свела его в могилу раньше времени.

«Так вот почему Елена Викторовна не сдала меня в детский дом! – сообразила Агата. – Она мстила любовнице своего мужа, не позволяя ей видеться со своей внучкой! Я была ее заложницей, орудием мести. Мести, длиною в жизнь».

– А когда ты уже взрослая стала, сунулась было к тебе Прасковья, а ведьма тут как тут. Говорит: если приблизишься к девчонке, я тебя засужу. Скажу, что бывшая уголовница, аферистка хочет родной моей внучке голову заморочить. Я, говорит, так тебя в глазах внучки ославлю, она к тебе сама на пушечный выстрел не подойдет.

Здоровье у Прасковьи после лагерей-то было неважное, воевать да руками размахивать сил не оставалось, вот и отступилась она. Не хотела, чтобы ты о ней плохое думала.

Агата скрипнула зубами. Она даже не подозревала, что может испытывать одновременно такую жалость и такую ненависть. Она еще выскажет Елене Викторовне все, что о ней думает! «Я ей покажу «милую Гафу»! – внутренне кипела она. – И пусть только попробует что-нибудь сделать бабушке».

– Раиса Тихоновна, – спохватилась она. – Вы говорили, бабушке угрожает опасность и у нас мало времени.

– Месяц назад как из-под земли появляются у Прасковьи какие-то мужички. И не просто так, а с бумагами. На бумагах печати, все чин-чином. Только по этим бумагам выходило, что они Прасковьины дальние родственники и наследники. Квартира им ее понадобилась, вишь ли. Я-то сразу поняла, что это настоящие бандиты, а Прасковья растерялась и сдуру какие-то бумажки им подмахнула.