Времена года - Арпад Тири

поставил ее перед собой на скамью и выпил один за другим несколько стаканов вина.

На одном из допросов следователь-лейтенант задал ему вопрос:

— Чем вы занимались в плену? Почему попали в плен живым?

— Там в радиусе восьмидесяти километров не было ни одного камня, чтобы убить друг друга.

Согревая в руке стакан с холодным вином, капитан думал: «Следователь тогда одернул меня, чтобы я не молол ерунды, а ведь и на самом деле лагерь для военнопленных располагался в песчаной местности, где, кроме песка да огромных сосен, ничего не было. Правда, дальше была трясина, но мы до нее не доходили. Если бы он видел, какая у меня тогда была рана на ноге, он не качал бы так головой и сразу бы поверил, что всякий раз лагерный врач — пленный немец, прежде чем осматривать мою рану, раскуривал свою трубку, чтобы хоть как-то заглушить вонь, которая шла от раны. А я потел, как лошадь, когда врач ножницами отстригал вокруг раны омертвевшую ткань. Ампутировать ногу мне тогда не могли: для этого нужно было отправить меня в больницу, а до нее невозможно было добраться из-за снежных заносов. И это спасло мне ногу. Разве мог я рассказать следователю, что уже приготовился к смерти, но пожилой русский охранник с рыжими усами спас меня. Он пошел в лес, а до него от лагеря было не менее двадцати километров, и принес молодых еловых побегов. В течение нескольких месяцев он поил меня настоем из них. Боже мой, он по три раза в день заставлял меня пить эту гадость, покрикивая на меня: «Пей, тебе говорят. Это же витамины! Витамины!» И поил до тех пор, пока моя нога не зажила. Попробовал бы следователь пить такую горечь!»

— Замерзнешь ты тут, — сказал тесть, подойдя к зятю.

Капитан не ответил и, взяв плетенку, послушно пошел за тестем, не чувствуя ни страха, ни обиды, ни неудовольствия. Он был рад, что его простили. Ему казалось, он вполне заслужил это. У него было такое чувство, какое обычно охватывает человека, собирающегося в дальнее путешествие, когда он закончил все сборы и, усталый, но успокоенный, ждет того момента, когда можно будет трогаться в путь.

На следующее утро хозяин табачной лавочки дождался Матэ на улице. На этот раз он не надел очки, были видны его утомленные глаза. Увидев Матэ, он пошел ему навстречу.

— Мой зять ночью наложил на себя руки. Он повесился, — сообщил старик.

Матэ растерянно молчал, глядя на старика. Тот сжал ладонями небритые щеки.

— Ночью незаметно вышел из дому в сад и повесился... — почти простонал он. — А с кулаками он действительно никакого дела не имел. Это на него наклеветали. Да я бы такого и не потерпел в семье... Сейчас могу вам рассказать, что сначала, когда он женился на моей дочери, я был недоволен, но позже полюбил его. — Старик вытер слезы рукавом пальто.

— Пойдемте ко мне, — предложил Матэ.

— Нет, не пойду, — покачал головой старик. Из внутреннего кармана пальто, перешитого из старой шведской шинели, которая досталась ему из фонда помощи, он вынул белый измятый конверт и, протянув его Матэ, сказал: — Вот еще одно письмо.. Мне его сегодня ночью подбросили.

Больше он ничего не произнес. Дождался, пока по улице проедет запыленный грузовик, и перешел на противоположную сторону. Подошел к своей лавочке и повесил на решетку записку, на которой крупными буквами было написано: «Закрыто из-за похорон!»

У Матэ не хватило сил пойти вслед за стариком, да он и не знал, как его утешить. В голове все как-то перепуталось. До этого он не чувствовал к старику ни особой симпатии, ни антипатии. Но сейчас, глядя на удаляющуюся фигуру старика, Матэ от души пожалел его.

Когда Матэ стал работать секретарем райкома, старик несколько раз приглашал его к себе домой, чтобы поговорить о прошлом: хотел показать свои старые фотографии, документы, газеты, но Матэ каждый раз находил какую-нибудь отговорку, чтобы не пойти. Теперь он сожалел, что тогда не сделал этого. Старик целых двадцать лет скитался в эмиграции по странам Европы, а теперь ему наконец посчастливилось вернуться на родину. Невольно мысли Матэ вернулись к бывшему ротному. «Если бы сейчас шла война, — думал Матэ, — я, не задумываясь, бросился бы в самое пекло боя: будь что будет. И мне было бы тогда легче, чем сейчас, когда я только и думаю о том, что, лишь достигнув двадцати семи лет, понял одно: недостаточно только честно работать. Я работал, как машина, не жалея себя, а каково теперь чувствовать себя в какой-то степени виновным в смерти капитана и в незавидной судьбе старика».

В тот день Матэ долго размышлял, а вечером написал Тако письмо:

«Только теперь я понял, что сделал. Эндре Рауш ничего не знает о том разговоре, который мы вели втроем. Однако я сказал ему, чтобы он поступал так, как считает правильным. Это самое умное, что он может сделать. Я прекрасно понимаю, что настоящий коммунист готов на любые жертвы ради достижения своих идеалов. Должен терпеть, когда по ночам его будят какие-то субъекты, стуча в окошко; должен пить водку из бузины, которой его угощают, когда он ходит по домам и ведет агитационную работу, хотя у него от этого угощения желудок наизнанку выворачивается; должен терпеть, когда ему подбрасывают дохлых кошек, и многое другое. Он должен быть способен на любую жертву. Если потребуется, я, как коммунист, ради наших светлых идеалов готов пожертвовать всем, даже своей жизнью.

Однако я ни за что на свете не соглашусь с несправедливостью. Я лично считаю старика Рауша полностью невиновным, а те действия, которые сейчас совершаются по отношению к нему, бесчеловечными. Я много думал над этим и пришел к определенному мнению. Если в течение долгого времени мы будем задавать себе вопрос, не виновен ли такой-то человек в том-то и том-то, то спустя некоторое время нам самим может показаться, что весь мир давным-давно убежден в виновности этого человека, и лишь мы одни почему-то еще сомневаемся. Только этим могу я объяснить подбрасывание анонимных писем в сад Эндре Рауша».

В тот день Тако рано уехал из обкома домой. Дома он как следует проветрил свою трехкомнатную квартиру, чего никогда не делал раньше. Когда-то эта квартира принадлежала богатому адвокату — военному преступнику. Тако любил подниматься к себе на этаж по старомодной лестнице, идти по коридору, облицованному мрамором.