Бенджамин Дизраэли - Адам Кирш

раскрыл до конца. Как консерватор он, естественно, принимает сторону церкви, которая представляет традицию и иерархическое устройство общества и противостоит таким организациям, как карбонарии, сражающиеся за республиканский строй и национальное освобождение. Грандисон защищает идею теократии примерно в тех же выражениях, какие Дизраэли уже использовал в «Танкреде»: «Политическая свобода может существовать только тогда, когда она опирается на божественную волю; иначе это в лучшем случае всего лишь обманчивая иллюзия вольности, неизбежно приводящая к анархии».

Главная причина привлекательности католицизма для Лотарио заключается в том, что он предлагает спасение от духовной растерянности его времени и особенно от призрака дарвинизма. Публикация «Происхождения видов» в 1859 году бросила вызов библейскому креационизму, но ответа на него не последовало, и проблема примирения науки и веры продолжала волновать лучшие умы викторианской Англии. Дизраэли не уклонялся от дискуссий по этому вопросу, и все предпочтения вели его в лагерь антидарвинистов. Дизраэли не утверждал, что теория эволюции ложна — он вряд ли уделил достаточное время изучению трудов Дарвина, чтобы составить собственное мнение об этой теории, — но склонялся к мысли, что ей не положено быть истинной. В речи, произнесенной в Оксфорде в 1864 году, Дизраэли утверждал, что «человек — это существо, рожденное верить», и, лишенный христианской веры, он оказывается в состоянии опасной деморализованности. Итог дебатам по теории эволюции Дизраэли подводит другим известным изречением. «Какой самый поразительный вопрос с откровенной наглостью поставили сейчас перед обществом? — спрашивает он. — Этот вопрос: что есть человек — обезьяна или ангел? Господи, я принимаю сторону ангелов».

Но в «Лотарио» есть и еще одна «научная» тема, более важная для понимания взглядов Дизраэли, чем его рассуждения о теории эволюции. За четверть века с выхода «Конингсби», где Дизраэли впервые выдвинул свои расовые идеи, псевдонаука о расе ушла далеко вперед. Однако он не мог не заметить, что, вопреки его надеждам, этот научный расизм отнюдь не служит благу евреев. Напротив, именно превозносимые Сидонией семиты в теориях новых расистов выступали главным источником мирового зла. Гобино, первый влиятельный теоретик расизма, задал тон, осудив «семитизацию», а именно, процесс расового загрязнения, который ведет к упадку арийских народов.

В «Лотарио» эту тему ведет такой персонаж, как мистер Феб, художник, который на протяжении романа несколько раз пересекается с главным героем. Феб, явно читавший Гобино, наставляет Лотарио, разглагольствуя о величии арийских народов и опасности семитизма. Принципы, лежащие в основе искусства, утверждает Феб, это «арийские принципы <…> направленные на поддержание здоровья и красоты высшей расы». И наоборот, возрождение «семитизма» в форме христианства «разрушило искусство, оно учило человека презирать собственное тело». Феб призывает вернуться к арийским идеалам: следовать инстинктам, отказаться от образования, совершенствовать тело. «Книги губительны, они — проклятье рода человеческого. <…> Сделать тело сильным и послушным своей воле — вот главная обязанность человека». Первый шаг в возрождении человечества, заявляет он, состоит в устранении семитов: «В конце концов судьба нации будет зависеть от силы и здоровья населения. <…> И пока арийские народы не освободятся от семитов, что-либо сделать для этого невозможно».

Другими словами, речи Феба так же опасны, как нацистская пропаганда, воспевающая белокурую бестию и силу через радость[86]. Создав этот образ, Дизраэли словно искупает вину за пагубные расистские взгляды, с которыми некогда столь неосторожно выступал. Но даже теперь Дизраэли не может всерьез воспринять ни Феба, ни будущее, которое тот предсказывает. К концу романа Феб разоблачен: он обычный лицемер, готовый отказаться от арийской теории ради жизненных благ. Когда мы встречаем его в последний раз, он намеревается уехать в Палестину, на родину семитов и «великой азиатской тайны», чтобы писать христианское полотно для русского царя. «Если они сразу сделают меня князем и наградят орденом Александра Невского с бриллиантами, то над этим стоит подумать», — размышляет Феб.

Подобный комический поворот — слишком простой способ, избранный Дизраэли, чтобы отмахнуться от опасности, которую представляет Феб. Этим автор словно говорит, что никто не может всерьез относиться к арийской теории. Действительно, Дизраэли предполагал — и мысль эту он высказывал неоднократно, — что антисемитские предубеждения — всего лишь средневековый предрассудок, который неминуемо исчезнет в просвещенное Новое время. В предисловии к изданию «Конингсби» 1849 года он написал, что «в Средние века на евреев смотрели как на про́клятый народ, врагов Бога и человека», но эту ненависть, которую Дизраэли называл «позорным пятном средневековой озлобленности», можно смело предать забвению и оставить в темном невежественном прошлом. В «Общем предисловии» к новому изданию своих произведений в 1870 (том же, когда вышел «Лотарио») году Дизраэли писал как о само собой разумеющемся, что «дом Израиля теперь свободен от варварства средневекового ложного представления и теперь о евреях судят, как и обо всех других народах, по их вкладу в нынешнее благосостояние человечества».

Дизраэли не осознал, а возможно, и не мог осознать, что «ложное представление» европейцев о евреях пустило слишком глубокие корни, чтобы так легко исчезнуть. После его смерти антисемитские предубеждения найдут новые и вполне современные формы для проявления «озлобленности», и наиболее разрушительной из них станет как раз тот псевдонаучный расизм, который сам Дизраэли некогда полагал средством, способным помочь евреям обрести чувство собственного достоинства. Но признать в Фебе не шута, а пророка, было бы слишком горько. В этом случае Дизраэли пришлось бы согласиться с тем, что попытки всей его жизни соединить Ветхий и Новый Заветы были обречены, а его собственная карьера вместо того, чтобы дать новую надежду европейским евреям, оказывается пусть впечатляющим, но не имеющим продолжения примером.

15

В 1872 году Мэри-Энн Дизраэли (ей исполнилось восемьдесят лет) поразила серьезная болезнь — рак желудка. После нескольких месяцев мучений, которые она, как могла, скрывала, 15 декабря Мэри-Энн скончалась. Ее болезнь и смерть стали настолько тяжким испытанием для Дизраэли, что он открыто проявил чувства, которые почти никогда не выказывал на людях. «Я оказался совершенно не в состоянии вынести этот удар», — писал он одному из своих коллег, а другому в слезах признавался: «Когда я велю кучеру ехать домой, мне кажется это насмешкой». Соболезнования от королевы и сочувственная речь Гладстона не могли его утешить. На протяжении тридцати четырех лет Мэри-Энн оставалась его спутницей, ближайшим другом и самой важной для него слушательницей. Дизраэли минуло шестьдесят восемь лет, и он был одним из самых знаменитых людей Англии с тысячами социальных и профессиональных связей и знакомств. Мало кто из политиков, независимо от их взглядов, пользовался такой популярностью в высшем обществе, как Дизраэли; хозяйки модных салонов на