Один на льдине - Владимир Шитов

И вот вызывают меня как-то по холодку в оперативную часть.

— А что это вы построили?

— Баню для поселенцев.

— А где же это вы такие деньги взяли?

А им бдительная агентура донесла, что я брал деньги со своих бригадников, что прикрывал их беспечное житье, что подженился, а сам пью-гуляю, в свою очередь прикрытый "хозяином". По результатам этакой моей жизнедеятельности надо сажать меня в СИЗО. За хищение государственного имущества.

— Да я ж нужное дело сделал!

— Мы тебе срок и тут еще добавим, коли ты такой волшебник! Без рук, без топоренка построена избенка — это как?

А это уже пятый срок, которого я смертельно боялся. Это ООР — особо опасный рецидивист. И я глупо спросил:

— Вы что, всерьез?

— Да уж куда серьезней.

Ведут в ШИЗО.

Плотно усаживаюсь. Мысли в голову не идут — шок. Наконец говорю знакомому дневальному, чтоб пошел и сообщил "хозяину": дела мои — табак.

"Хозяин" рвет и мечет:

— Кто посадил? Выпустить Михалева! И чтоб срочно ко мне!

Меня выпускают. Я уже иду по трапу докладывать, что и как, а навстречу — "кум".

— Михалев! Тебе надо в цирке фокусником работать! Я ж тебя посадил, а ты на свободе!

— Шахов, — говорю, — приказал меня выпустить!

Не-е-ет, дядя Авдей, никаких гвоздей! На нары!

И так несколько раз. Только я выйду:

— О-о! Такие люди и без охраны!

Оказывается, между хозяйственниками и оперчастью всегда идут войны. "Кум" не подчиняется напрямую начальнику колонии по оперативной работе, а принадлежит с потрохами Республиканскому управлению в Микуне. Об этом мне, играя желваками, сообщил полковник Шахов, выцарапав меня ненадолго из штрафного изолятора. Он обычно допоздна в зоне, пока свежий лес не рассортируют.

— Оперчасть, — резюмирует наш разговор полковник, — тебя хочет засадить…

— Сделай что-нибудь! Я же строил, хорошее дело делал. И жена ведь уже на сносях! Что ж выходит: благими намерениями устлана дорога на лесоповал?

Он глаза прячет. Все ясно. Сидеть мне не пересидеть, господа присяжные заседатели.

6

Проходит двое суток и приходит ко мне капитан Баталов, начальник оперчасти.

— Мы решили тебя не сажать. Мы переводим тебя в другую колонию на поселение. Собирайся, сутки тебе на сборы.

— Куда, начальник?

— За кудыкину гору… В Мозындор, это глубже на север… Самая окраина северная.

— Что я там буду делать? Жена беременная, уже семь месяцев!..

— Это тебя надо спросить, чем ты думал, когда баланду ел! Лес валить будешь. Быстро думать научишься.

Вот и не гони беду — новая придет.

Смотрю я на жену — не дай никому Господь испытать такое унижение через собственное бессилие… Свила она гнездо, натаскала в него уюта в клювике, а теперь бери эти оскорбленные законом узлы, хватай этот телевизор и что назад в Сыктывкар, к родителям, с мешками, как нищенка из дальнего поиска?

Забрали, что смогли. Что-то побросали, как балласт. Собирается моя Ирина. Живот вперед — со мной на Мозындор…

Куда уж той Волконской.

7

У меня достаточно гибкая психика артиста. Она закалена пересыльными тюрьмами, этапами, допросами, холодом, голодом и изощренной ролевою ложью. Но психика — не мышцы спортсмена. Не пятка каратиста, на которой можно нарастить дубовую мозоль. Психика имеет свойство истощаться, и душа умирает. Но если ты не ожесточил еще свою душу до крайних пределов, если она заплакала, как бессильное дитя, при виде незаслуженных мук близкого человека, значит, в такие моменты твоя душа рождается заново. Так вот когда я думал об Ирине, то чувствовал в себе рождение бесхитростной детской души. И думал, что, если освобожусь, то никогда больше не сяду и не подвергну унижениям этого вчера еще чужого человека, эту поверившую мне женщину. И совсем не думал: а возможно ли это? Просто думал: ни-ког-да!

Глава двадцать первая. Лесоповал

1

Надоело на даче писать. Переехал я домой. В общежитие для слушателей Академии Жуковского. Здесь у меня две комнаты: одна комната одиннадцать метров, другая — восемь. Небольшая кухня, небольшой туалет. Жить можно. Это было первое мое семейное жилище в Москве. За окнами — городские деревья. Комяцкая парма далеко позади во времени и пространстве. Но что в лагере, что на поселении, что в ссылке, что где — один хрен. Так же сижу в одиночестве и пишу…

Один на льдине.

Итак, я приезжаю в Мозындор.

В моих бумагах написано, что "прибыл для продолжения отбытия срока наказания".

Там все то же. Только режим покруче да "хозяин" куда жестче прежнего. Это железный боец МВД полковник Гненный. Шахов — бандит, а полковник Гненный, похоже, преподавал там, где Шахов учился.

На разводе спрашивает:

— Ты там строил, говорят?

— Да, — говорю. — Строил.

— Здесь строить будешь?

— Да, — говорю, — буду.

— Назначаю тебя мастером. Вот тебе прораб, шпарьте на стройку.

А строили там бараки. И надо сказать, что здесь порядка было больше. Строительство финансировалось и не приходилось выискивать лазеек, которые ведут в итоге на лесоповал. Под ремонтом стояла хорошая гостиница в центре поселка, за которую меня потом посадят. Неплохой магазин… здесь все было получше. Мне дали комнату барачного типа, но получше той, что была у нас с Ириной на Вежайке. Но режим жесткий до предела. Ничего, думаю. Не такое видали. Мне остается до конца полгода.

И начинаю "мастерить" весьма успешно.

2

Если на Вежайке была зона усиленного режима, на Мозындоре- зона особого режима "Полосатики". Зона и дальше примыкающее к ней поселение. Та же зона, только нет колючей проволоки. Можно выходить, не засиживаться. Жена уже с большим животом уезжает в Сыктывкар готовиться к родам. И вот, думая о последующих событиях, когда я решил написать Генеральному секретарю ЦК КПСС, как у нас обстоят дела в зонах вообще и на поселении в частности, я спрашиваю себя: на что ты рассчитывал в своих поисках справедливости даже в исполнении наказаний? У тебя с головой-то в порядке? И отстранясь, как сейчас, от тех событий на версты и года, посиживая с хорошим сухим вином на своей даче или в одной из своих квартир, отвечаю: наивен русак в поисках правды на земле. А в горячке обиды каждый, будь он и негром преклонных годов, глупеет. Приплюсуем сюда и вечную жажду реванша, которая выражается известным "ну, погоди!". И то, что я думал о долгом пути моего письма по инстанциям, о близком истечении срока моего поселения, о солидном тестюшке. Никто мне ничего не сделает — в этом я уверил себя без труда.

Я полагал, что можно попытаться побороться с Системой и рассказать "в верхах" о том, как на самом деле обстоят дела в нашей образцовой зоне. А поводом, толчком к этому послужило одно очень живописное своей характерностью обстоятельство.

3

На Мозындоре собрали Всесоюзный слет начальников всех до последнего поселений СССР. Со всей страны "слетелись" люди с большими звездами на погонах поучиться у полковника товарища Гненного уму-разуму. Наше поселение было образцовым за счет беспощадной эксплуатации поселенцев в режиме жестком до жестокого.

Трехдневное совещание было устроено в гостинице, которую я с рабочими перестраивал, превращая ее в "люкс". Менялась мебель, реставрировались и обновлялись ковры, оборудовался стойкой бара и отделывался по-современному банкетный зал. Вся эта показуха на фоне людского бесправия и уничижения, все эта пустая, бешеная трата денег, добытых каторжным трудом ссыльнопоселенцев, все это приводило меня в ярость и в уже забытое состояние борьбы. И вот, принимая желаемое за действительное, я в который уже раз становлюсь "на тропу войны". И после этого скажите, что я не шизофреник, как придуманный Сервантесом в неволе шизофреник Дон Кихот!

Вся эта золотопогонная шушера резвилась три дня. Вино лилось рекой и извергалось рвотой. Столы ломились. Икра всех видов прилипала к подметкам армейских ботинок. У семги изо рта торчала дымящаяся папироса типа "Герцеговины Флор". Кета, красная, как околыши ментовских фуражек, смотрела мертвыми глазами в мертвые же от перепоя глаза начальников. Белая рыба краснела от стыда — красная бледнела от ужаса. Кружки дорогих колбас, как печати, удостоверяли всеобщее благосостояние грядущих поколений. Словом, пир духа, как сказал бы Михаил Горбачев.

Через три дня "дорогие товарищи" рассосались по местам прохождения службы, а поселенцы — люди не склонные, в общем-то, к рефлексии, как-то приуныли. Словно бы впали в депрессию, словно им сказали, что Бога нет и не будет. Или сунули огромную фигу в сокровенный сейф, где каждый из них еще хранил какие-то иллюзии.

Словно кто-то вышний сказал им: "Да за что же вы мучаетесь? Вы ягнята. А вот настоящие-то воры — при больших звездах!"

И я решил все это описать Генеральному секретарю КПСС Л.И. Брежневу. Я составил жалобу на десяти листах, где перечислил сто пятьдесят пунктов юридически и нравственно обоснованных обвинений.