Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения - Владимир Злобин

«Не сузилось ли незаметно понимание «культуры», — ставит Гиппиус вопрос, — до “технических достижений”»? А в общем, не свелось ли к понятию чисто количественному и, наконец, к «рекорду»?

Через 33 года мы отвечаем: «Да, задача «культуры» превратилась понемногу в задачу производить наибольшее количество движений в наименьшее количество времени или обратно. Какого рода движения — это уже все равно».

И только одни «рекорды» — всевозможные количества в круге техники и физики — еще вызывают чувства восхищения, возмущения (скорее, досады) и удивления. Способность возмущаться и удивляться решительно гаснет.

И Гиппиус объясняет почему.

Когда слабеет воображение, вместе с ним слабеет и память. Не с чем сопоставить, не с чем сравнить данный, настоящий момент. Содержание его и принимается как данное, просто; и если непосредственно, сейчас, не затрагивает — не забавляет, не досадует, — то и не интересует.

Старых слов осталось порядочно. И «наука», и «политика», и целая куча других. Но все — «порченые».

Вот хотя бы такая мелочь: никто не удивился, приняли и к «науке» отнесли африканскую экспедицию, снаряженную советским правительством для вывоза специальных обезьян: Советы приготовили у себя, в Сухуме, питомник и собираются там делать «научным способом» попытки получения новых подданных, скрещивать обезьян со старыми — с «людьми».

В Марселе обезьяны остановились для отдыха. Публика забавлялась, рассматривая будущих производителей и сопроводителей — советских «ученых». Немножко забавлялась и нисколько не удивлялась — «научный опыт»! Многим известны здесь результаты всяких советских «опытов», известны — и неинтересны. Но, по мнению одного, находившегося в публике москвича, из «научного» опыта с обезьянами, при удаче, может получиться особо крепкая порода существ, приспособленная к делу перманентного убийства людей в закрытых помещениях. Теперь эту работу делают рожденные «людьми», а потому не все выдерживают больше пяти-шести лет: то с ума сошел, то повесился. Какой-нибудь сын орангутангихи и комсомольца надежнее.

Так вот откуда эта «живая материя», о которой сейчас мечтают завоеватели Космоса, необходимая им для производства человеческих роботов, предназначенных заменить машины. Мы это запомним.

Другой пример — «политический».

Правительство одной страны объявляет правительствам других: «Я существую, чтобы вас уничтожить. Или я — или вы. Давайте, поговорим. Чем вы мне посодействуете?» Ему отвечают: «Что ж, поговорим. Конечно, вы существуете для уничтожения нас. Но это ваше дело. Мы в чужие дела не вмешиваемся».

И говорят… о посторонних вещах. Произносят разные слова — часто старые, за которыми уже нет прежних понятий да и не может быть. Реальных последствий произнесение слов или не имеет, или имеет какие-то довольно неожиданные. Это в зависимости от местоположения, от храбрости или трусости страны, которая разговаривает с правительством державы, намеревающейся ее уничтожить. «Если вы… такие-сякие, — вдруг кричит последняя, — не дадите мне, чего требую, — не хочу больше разговаривать! Не желаю! И вот увидите!.. Вы меня знаете!»

Противник ничего не знает (что знал, то забыл), но смутно боится потерять «данное» и, если очень боится, «любезно идет навстречу…».

Другой «политический» пример.

Наши с<оциал-революционе>ры. Те же самые люди, «боевая организация» которых не в прошлом веке действовала. Считалась их «красой и гордостью», и слава «героев» жила не умирая. «В борьбе обретешь ты право свое!» — гласил их многолетний лозунг. И вдруг перестал гласить. Уж оказывается, что дело не в «праве» и не в «борьбе», а в какой-то «выжидательной выдержке». Герои-то героями, конечно… вот Ненжессер и Коли тоже герои, притом не «вспышкопускатели-террористы» вроде Коверды[404]. Лично он заслуживает снисхождения, и хорошо, что Польша запрятала его в вечную тюрьму, а не повесила; но «политически» Коверда вреден — нецелесообразен… Ведь, подумайте, — он еще действовал на чужой территории, против «представителя дружественной державы!». Ну а план с<оциал-эсе>ровской боевой организации в <19>11 или <19>12 г. — покушение на царя в английских водах? План сорвался по случайности (измена матроса). Да, плотно забыто, совсем из памяти вон; точно и вправду ничего никогда не было…

Объяснить такую новую «политическую» позицию с<оциал-революционе>ров только и возможно, что физическим угасанием памяти. Ведь не станем же мы их подозревать в соображениях вроде следующего: при царе, мол, можно, ничего, а большевики — с ними лучше не шутить, они построже… Если б, с другой стороны, это была сознательная перемена принципов, то и было бы, конечно, заявлено открыто: мы пришли к отрицанию прежних форм борьбы и к ним не вернемся. Отныне право обретается выжиданием.

Ничего такого мы не слышали, а потому ясно: и в этом уголке, в этой маленькой группе людей, происходит тот же процесс ослабления памяти наряду с потерей воображения.

Можно было бы привести еще длинную цепь примеров, и отнюдь не только из нашего эмигрантского «захолустья». И не только из области, которую ныне зовут «политикой». Грозные знаки перерождения «человеческой» материи — повсюду, в каждом «случае», т. е. в отношении ко всякому случаю.

«Грозные» знаки… Но почему грозные? Почему это плохо, если все «идеи», вплоть до идеи «человечества», погаснут в уме человечества? Допустим, что оно окажется несколько иным, не вполне похожим на человеческое; но жить без памяти и без воображенья очень можно. Еще вопрос, что значит «жить»; прежде уверяли, что это значит «мыслить и страдать», а если нет? Если просто — кормиться, драться, плодиться и забавляться? Память и воображенье, бесспорно, «умножают скорбь». Неужели звание «человека» стоит, чтобы за него держаться при явных невыгодах?

И Гиппиус отвечает. «Беда в том, что всегда останутся «атависты», — говорит она, — т е. люди, и непременно они, удрученные памятью и воображеньем, полезут к человекообразным с обличеньями, увещаниями, с требованьем «покаяться». Боюсь, что это непрактично, и «пророки» успехов иметь не будут… впрочем, не желая им подражать, я ничего не предсказываю. Я ничего не знаю; я не знаю, как пойдет и как будет развиваться далее этот процесс. Он только в начале, хотя можно сказать, что и начало недурно. Для меня, как неисправимого «атависта», хранящего память и страдающего воображеньем, для меня, ясно видящего абсурдные перебои, опустошенные слова и бессмысленные жесты современности, — это все, конечно, определенное принижение жизни. Как-никак — а «гибель» человека… Среди советских обезьян, привезенных в Сухум с научными целями, особенно веселы две, громадные, — «собакоголовые». Может быть, недалеко время, когда «люди» вступят в переговоры с этими собакоголовыми или с их отпрысками. И называть будут переговоры «политикой», а то еще как-нибудь. Тогда не вправе ли мы, атависты, сказать: нет, не люди — это человекообразные разговаривают с собакоголовыми? Люди погибли.

И все-таки — вольному воля. Кто, будучи еще человеком, веселой ногой вступает на путь человекообразия, — оставьте его. Захочет опомниться, сам воротится.

Памяти Н.Д. Янчевского[405]

19 ноября 1959 г. в Париже после продолжительной и тяжкой болезни скончался Николай Дмитриевич Янчевский[406].

Он происходил из военной семьи. Родился 15 ноября (н.с.) 1896 г. в Воронеже, где учился в кадетском корпусе, по окончании которого поступил в Алексеевское военное училище в Москве.

Во время войны он был сначала инструктором в военном училище, потом сражался на румынском фронте, в Гражданскую войну находился в армии Деникина.

В Константинополе, куда он попал после падения Врангеля[407], он играет в Мимодраме режиссера Турского. Но не долго. Как большинство, попадает в Марсель, где работает грузчиком. Далее Ницца. Там у какого-то серба таскает кирпичи на постройке дома. И, наконец, Париж, где он сначала попадает на завод, потом устраивается продавцом в каком-то предприятии, снимается статистом в русском кинематографическом о-ве «Альбатрос». Но не перестает нуждаться. Семья питается пятидесятисантимной порцией картошки. Не имея денег на покупку будильника, он просиживает ночи у окна и спрашивает время у прохожих.

Но вдруг все меняется: он попадает в балетную труппу князя Церетели, с которой отправляется в турне по Южной Америке.

По возвращении в Париж он получает работу в интернациональном архиве танца и начинает серию статей для «Иллюстрированной России» о турне по Южной Америке. Вскоре получает приглашение от Евреинова[408] и принимает участие в его предприятии «Бродячие комедианты». В 1935 г. он начинает свою книгу: «Русская опера за рубежом».