Безумные дамочки - Джойс Элберт

Хелен начала яростно расчесывать густые рыжеватые волосы. Симона подкрашивала глаза перед большим зеркалом.

— Можно сказать, — продолжала Хелен, — что она от него очень зависит. Мы ее не знаем. Она, наверное, мечтает выйти за него.

— Это здесь ни при чем. Как она может спать с ним? Вот чего я не понимаю. Этот живот!

Симона содрогнулась, а Хелен удивленна взглянула на нее.

— Какой живот?

— Который он прячет под жилетками.

— Я ничего не замечала.

— Ты шутишь?

— Знаешь, ему примерно пятьдесят пять, так что должен появиться живот. Но он небольшой.

— А для меня — огромный. Ненавижу мужчин с животом. И дряблое тело, наверное. Могу поспорить.

— Мне казалось, что тебе нравится мистер Сверн, — сказала Хелен. — Ты же всегда его защищаешь, когда у него скверное настроение и он на всех бросается.

— Он мне нравится, но это не значит, что я бы пошла с ним в постель.

— Интересно, какой из него любовник? — пропела Хелен. — Спорю, что он занимает сердечную позицию.

— Как это?

— Мужчина лежит на спине, а всю работу делает женщина.

— И все? — Она-то надеялась узнать что-нибудь новое и попытаться достичь оргазма.

— Мужчины со слабым сердцем предпочитают эту позицию, чтобы не слишком волноваться и не помереть на месте.

— А почему ты считаешь, что у него слабое сердце?

— Я этого не говорила, но это обычная вещь среди бизнесменов его возраста, да еще и курящих. Знаешь, эти кашляющие ребята…

— Если не считать живота, мне он кажется здоровым. Но знаешь же, как разнятся вкусы людей…

— Ты о чем?

— Как я не могла бы переспать с мистером Сверном, так и он, спорю, не может это сделать со своей женой.

— Ты считаешь, это его вина? При ее-то колитах?

— Дело не в них. Она ему отвратительна. У меня есть теория: все уродливы для какого-то человека.

И тут же ее поразила мысль, что недавно она стала уродливой для Роберта. Когда они занимались любовью, он был невероятно нежен, будто пытаясь нежностью заменить исчезнувшую страсть. Однажды ночью она спросила, позабыв, что этой темы Роберт вообще никогда не поднимал:

— Ты меня больше не любишь?

Вместо ответа он прижал ее и взъерошил ей волосы.

— Я бы очень любил тебя, — ответил он, — если бы ты не делала глупостей, и так часто.

И хотя она не хотела признаваться самой себе, в глубине души Симона сознавала, что все кончено, кроме формального разрыва, который ей удалось отстрочить на две недели. Узнав от Хелен рецепт, она решила удивить Роберта мясным рулетом, когда он придет с совещания в Детском центре. Потом скажет, что понятия не имела, будто нельзя использовать пластмассовые тарелки для приготовления еды. А может, и в самом деле не знала. Или почувствовала, что Роберту нужна последняя капля, чтобы переполнить чашу терпения. Как бы там ни было, Симона положила мясной рулет в большую желтую пластмассовую тарелку и поставила в печь на 350 градусов, как и предписывал рецепт. Потом она пошла в гостиную и начала набивать свои шляпки туалетной бумагой.

Роберт пришел домой, автоматически поцеловал ее в щеку и спросил:

— Чем это пахнет?

— Мясным рулетом.

— А я-то думал, что ты умеешь готовить только паршивые запеканки.

— Теперь я научилась готовить и мясные рулеты. Ты удивлен?

— Приятный сюрприз.

Но когда он открыл печь, чтобы взглянуть на рулет, и увидел оплывающую тарелку, то спросил:

— Зачем ты набиваешь шляпки туалетной бумагой?

— Чтобы голова не выглядела плоской.

— Беда не в этом, беда в том, что она пустая.

— Что это значит?

— Только полный идиот готовит в пластмассовой тарелке.

— Не называй меня идиоткой!

— Тогда веди себя иначе! Ты не слышала, что пластмасса плавится?

— Может, и слышала.

— Тогда зачем ты это сделала?

— Мне захотелось, — резко ответила она.

— Чего захотелось?

— Приготовить рулет в пластмассовой тарелке.

— Но почему? В чем смысл?

— Ага! — победно воскликнула она. — В этом мой смысл: все бессмысленно. Я не думаю, что ты принимаешь сюрреализм. У тебя нет вкуса к абсурду. Если я скажу, что сделала это потому, что мне показалось забавным, что ты ответишь?

— Что у тебя странное чувство юмора.

— А у тебя вообще нет чувства юмора. — Симона затанцевала по комнате. — Я сделала смешной рулет, тра-ля-ля, я сделала…

Она не могла остановить смех. Но через несколько дней, когда Роберт вез ее в аэропорт имени Кеннеди, настроение у нее было не таким веселым.

— Поверь, — сказал он, похлопав ее по руке в перчатке, — тебе понравится Мексика.

— Я не хочу лететь.

— Не верю. Ты столько раз говорила, как тебе хочется там побывать.

— Я же хотела с тобой.

— Сейчас я не могу. У меня работы — выше крыши. Ведь это всего две недели. Тебе полезно сменить обстановку.

— Это значит, что тебе будет хорошо. Ты, наверное, трахнешь Аниту. Я знаю, о чем ты думаешь.

— Ты не права. Я не собираюсь заигрывать с твоей лучшей подружкой за твоей спиной.

— Она не моя лучшая подружка. Она — тупая скотина, озабоченная замужеством.

— И все равно я ничего не собираюсь делать. Даю тебе слово.

— Я чувствую, когда от меня хотят избавиться, — заплакала Симона, утираясь салфеткой, купленной в секции путешествий «Блумингдейла».

Она была потрясена ассортиментом товаров для путешественников. Перед ней раскрылся абсолютно новый мир. Маленькие зубные щетки, гигиенические салфетки для унитазов, швейные наборы, чашечки, косметические наборы, складные стаканчики. Единственным утешением для Симоны, которая бродила по магазину, как по кладбищу, служило то, что ее новый красный чемодан (прощальный подарок Роберта) был не хуже этих роскошных вещей.

Они приехали в аэропорт за час до отлета, прошли все тоскливые процедуры полета на международном рейсе. Ее чемодан весил больше положенных восемнадцати килограммов, и Роберт оплатил разницу.

— Я же взяла одежду для двух климатов, — оправдывалась она. — Ты говорил, что в Мексико-Сити холодно, а в Пуэрто-Валларта жарко.

— Все в порядке, — добродушно сказал он. — Это всего лишь несколько долларов.

Они выпили в баре. В киоске Симона купила «Космополитен» и «Арт Ньюс». Роберт пообещал встретить ее через две недели. И в этот момент неожиданно раздался голос из громкоговорителя:

— Посадка на рейс двести двенадцать, ворота номер семь.

— Это мой! — ужаснулась Симона.

— Тебе туда, — показал Роберт на проход. — Где твой билет?

— В сумочке. А где же еще? Ты меня и впрямь считаешь идиоткой?

Слезы струились по ее лицу, и Роберт поцеловал мокрую щеку.

— Не плачь, Симона. Не плачь, дорогая. Ты прекрасно отдохнешь, вот увидишь. Не заметишь, как пролетит время.

— Жуткое будет время. Я же не знаю испанского языка.

— Там говорят по-английски. Тебе пора. — Он развернул ее за плечи. — Иначе опоздаешь на самолет.

Она взглянула на него затуманенными глазами.

— Тебе будет грустно, если самолет разобьется?

— Да, невероятно. Но ничего не случится. Иди.

И она влилась в поток людей, идущих к огромному самолету, который доставит их в Мексико-Сити. Холодный мартовский ветер гулял по взлетному полю. Заморосило. Одетая в дождевой плащ, Симона чувствовала себя заправской путешественницей. Прекрасное ощущение. Она вбежала в самолет, прижимая к себе сумочку из искусственной леопардовой кожи с париком за двести долларов. Может, и правда, развеется. Может, Бог действительно жив и ждет ее в Мексике. И тут вспомнила, что не проверила по гороскопу судьбу путешествия.

— Черт! — громко сказала она, но стюардесса на входе только улыбнулась и показала, где ее место.

Самолет был только шестнадцатым в очереди на взлет, но, не зная этого, Роберт Фингерхуд направился к ближайшей телефонной будке и набрал номер справочной.

— Дайте, пожалуйста, номер Аниты Шулер, живущей в Ист, Тридцать восьмая улица, — сказал он. — Да, Шулер. Ш-У-Л-Е-Р.

Глава 5

Самолет покинул аэропорт имени Кеннеди в семь часов вечера. Промежуточных посадок не было, и полет занимал пять часов, но из-за разницы временных поясов приземление в Мексико-Сити планировалось в одиннадцать часов.

Беверли Филдс Нортроп III сидела в салоне первого класса. Длинные рыжие волосы связаны узлом на затылке. Одна заколка расстегнулась, и Беверли, ощутив, как она царапает кожу, с силой воткнула ее в копну волос. Скоро снова отстегнется. Смешно, подумала она, почему одни заколки расстегиваются, а другие нет.

Беверли глянула на часы-браслет, отделанные бриллиантами. Ровно девять тридцать. Полпути проделано. Она решила переставить часы после приземления; ей хотелось оставить пока нью-йоркское время. Так ощущала себя ближе к Питеру и детям. К детям да, но зачем быть ближе к человеку, которого только что оставила? Она и вправду его бросила или убежала на время?