Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель

Затихли в глубинах пара.

– Эвона как…

Затаились, как обезлюдели.

Обдумали сказанное.

– Задержаться нельзя ли? В юношестве, к примеру? В младенчестве?..

Вздохнул:

– Задержаться нельзя.

Забубнили в расстройстве:

– Какие у нас надежды?..

– Откуда плодородие?..

– Мануфактуры-искусства…

– Шуршим мало помалу…

Заколыхались. Заныли горестно:

У людей-то в дому – чистота, лепота,

А у нас в дому – теснота, духота.

У людей-то для щей – с солонинкою чан,

А у нас-то во щах – таракан, таракан!..

Сидели.

Потели без удовольствия.

Раскрывались наружу народные поры.

Вырывались откровения.

Но голоса в глубинах парилки.

Размягченные.

Порами наружу раскрытыми.

– …"Ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему". – "По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь…"

– Адресок не дашь?..

– Испаряемся! – приказал петух. – Самое время.

4

Забежали за угол.

Затем за другой.

Стояли. Взглядывали друг на друга. Ежились от шаловливого ветерка после банного пекла.

Было тихо.

Покойно.

Хотелось улыбнуться кому-то, улыбку получить взамен.

Кавалер ордена признался, стыдливо посмеиваясь:

– Всю жизнь мечтал… Чтобы у петухов были карманы. Как у тебя.

– Это еще зачем?

– Пройтись беззаботно по улице. Посвистывая. Высматривая несушек. И руки в карманах.

– Беззаботно, – повторил Штрудель. – Не доводилось…

Шел мимо городской юродивый, опрашивал прохожих:

– Я вам не снился?

– Нет, – отвечали.

– И вам не снился?

– Нет.

– А вам?.. А вам?..

Ему разъясняли, непонятливому:

– Как ты можешь присниться, ежели уловитель на тебя поставлен?..

– С мелкой ячейкой. Будто на ерша, на тюльку…

Пришел домой и сочинил подметный лист – к высвобождению горожан от умственной дремы.

"В клетке жили два хомячка…

...Вяча и Печа.

Бережливые. Егозливые. Запасливые.

Которые не надеялись на хозяев, жизнь проводя в заботах о пропитании.

Лишь только в кормушке появлялась еда, как они начинали трудиться: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…

Закладывали и уплотняли, уплотняли и закладывали.

В промежутках между кормлениями Вяча и Печа забивались в угол клетки, переговаривались в волнении, лапки прижимая к груди, жалели себя всласть:

– А вдруг они исчезнут, наши кормильцы…

– Вдруг позабудут…

– Случится такое-эдакое…

Глядели друг на друга расширенными глазами, произносили хором:

– …ката-стро-фи…

Они знали, хорошо знали: могут исчезнуть продукты – на складах, в магазинах и холодильниках, еще как могут! – и тогда, что тогда, что?..

Леденели от страшных предчувствий, скучнели от обилия забот, пропитание накапливая про запас, – лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…

Впихивали и уплотняли, уплотняли и впихивали, что не избавляло от беспокойств.

– Бедняжки…

– Какие же мы бедняжки...

Щеки у хомячков раздуло, будто флюс с обеих сторон.

Губы вывернуло.

Глаза выпучило.

Говорить они уже не могли, только переглядывались горестно:

– Бедняжки… Что за бедняжки…

Лапками к себе, к себе – и за щеку, за щеку…

Дверь клетки уже не закрывали, но Вяча и Печа наружу не выходили.

Выйдешь, отвлечешься, пропустишь прием пищи – нет, нет и нет!

Жизнь у бедняжек была трудной, хлопотливой, в вечных потугах выживания.

Они даже любовью не занимались, бесполые от беспокойств, чтобы не выронить запасы изо рта. Есть перестали, желая накопить побольше, и умерли от изнурения плоти, в один день – Вяча и Печа.

Могли бы еще пожить.

Вывести на свет хомячков, которых бы тоже обучили: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…".

5

А правитель города покончил к тому часу с неотложными заботами и встал у окна, высматривая свой народ.

– Несчастные люди, – вздыхал. – Даже не знают, как они счастливы...

Из песочницы, под окном, подмигивали голоногие травести молочно-восковой спелости, завлекая развратными глазками под одеяльце счастливого детства, поглаживали ладошками песочные куличики сомнительной формы и назначения.

– К вашему бы пригожеству, – заманивали, – да нашу уступчивость!

Выпевали сладостно из опереточного репертуара:

– Ох, Олеся, Олеся! Ох, Микола, Микола!..

– Уж больно они грудастые, – усомнился первый референт, разбойная рожа. – Не посадить ли их на диету? Мы это умеем.

– Это мы зараз, – хрюкнули, примериваясь, вторые референты. – Ускоренный курс усиленного голодания. Только мигните!

– Нет! – возмутился правитель, движимый сердечным влечением. – Не больно они грудастые. В самый раз.

И референты подскочили к песочнице, записали имена на всякий случай. 

Глава седьмая

ЖИЗНЬ НЕ В ЖИЗНЬ

"Дна нет. Просто глубже не пускают".

Ежи Лец, польский острослов

1

Женщина сидела на скамейке возле раскидистых кустов.

Младенец задремывал в коляске.

Выпрашивала безуспешно, раз за разом:

– Скажи: мама…

– Скажи: мама…

– Скажи: мама…

Молчал.

Пучил бессмысленный глаз.

Слюнкой истекал по подбородку.

– Скажи: мама…

Снова:

– Скажи: мама…

Младенец упорствовал. Не поддавался на уговоры. Женщина не унималась:

– Скажи: мама…

– Мама, скажи, мама…

Жарко. Душно и хмарно. Гроза на подходе.

– Скажи: мама. Ну, скажи…

Голос из кустов. Разъяренный донельзя. Ревом медведя-шатуна от зимнего пробуждения:

– Скажи: мама! Или я выкину тебя из коляски!..

– Мама!.. – в ужасе завопил младенец. – Ма-ама!..

Женщина ускакала без оглядки.

Укатила коляску, взбрыкивая ногами.

Бурчание из зарослей. Потревоженным зверем:

– Скажи: мама… Скажи: мама… Нет, чтобы: скажи, что захочется.

2

Было тихо недолгое время.

Затем – топот ног.

Запаленное дыхание.

– Эй, – позвали из кустов. – Которые из-за угла. Желаете отсидеться?

– Желаем, – сказал петух.

– Ой, желаем… – сказал Штрудель.

– Дуйте сюда.

В лежбище было волгло, пасмурно, в меру тесно и смрадно.

Ветви нависали донизу, образуя берлогу, на траве лежал истертый половик, на пне стояла бутылка со спиртным, наполовину опорожненная. Ворочался на половике чащобный винопивец, косматая страхолюдина в обносках: кожей зазеленевший, мохом обросший, плесенью подернутый.

Спросил замшелым голосом, в мерзости пребывания:

– Шастаете?

Петух ответил с обидой:

– Шастают воры и бездельники. А у нас задание.

– Слыхал про ваше задание. Умонастроения выяснить? Хрен чего скажут.

Сел поудобнее, хлебнул из бутылки.

– Повстречалась ли вам смертоносная ехидна во время странствий? Камни приводящая в ужас?

– Нет. Не повстречалась.

– Попадалась ли на вашем пути фараонова мышь в битве с крокодилом? Рыба, которая плавает задом наперед, чтобы вода не заливала глаза?

– Нет, нет и нет!

– Куда вы смотрели?

Штрудель пригляделся к нему, задал прежний вопрос:

– Честно. Не народ ли вы?

– Какой я народ? – ответил откровенно. – Народ там, за кустами.

– Разъясните.

– Народ – он двоякодышащий. Вдох для себя – выдох заодно со всеми, по пути свершений.

– А вы?

– А я… Одичал в логове, разумом обветшал: вдох в себя, выдох в бутылку.

Еще хлебнул спиртного, перешел на ты.

– Вот, человек из-за угла, домашнее тебе задание. Берешь пробирку, заливаешь в нее воду из пруда, ставишь на солнце. И что?

– И что? – повторил Штрудель.

– Через месяц – планктоны в пробирке. Кишечнополостные, ракообразные, веслоногие и ветвистоусые. Всякому пригодные на прокорм.

Снова хлебнул. Проговорил яростно, слово отделяя от слова:

– Но эти. В пробирке. Лишенные смысла человеческого. Не знают, что они на прокорм. Даже не догадываются. Им, в пробирке, лестно, что их разглядывают через стекло, восторгаются простейшими существами. Но при этом – непременно при этом! – они желают, чтобы другие не проникли к ним из пруда, не обратили в доступность их исключительность.

Затих. Признался устало:

– Это было мое исследование. Современного состояния общества. Которое зарубили.

Штрудель догадался:

– Двурядкин с Трехрядкиным.

– Они самые. Разошлись во мнениях.

– Стало быть, вы ученый?

– Ученый, – подтвердил. – На грани с великой тайной. Которую следует разгадать.