Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель

Пауза.

– Да, да, это ненормально.

– Ненормально? И всё?.. Мыши – тайпана, кролик – удава, заяц – волка, корова… Редактора газеты, наверно, уже уволили.

– А за что?

– Не будьте наивным.

Пауза.

– Вы думаете?

– Я уверен. Ну, случилось… Ну, напали… Так напиши по-человечески: "Выпущенные в террариум белые мыши смело атаковали змею, после чего она их покусала и съела".

– Но это же не…

– Это же – да. Они ее один раз покусали, а она их – изо дня в день. Почему об этом ничего не писали?

Пауза.

– Опровержение?

– И немедленно. Крупным шрифтом.

– В редакцию?

– В дирекцию. Пусть узнают все мыши, как было на самом деле.

– Правильно. И подпишемся: "Возмущенные змеи".

– Нет. "Возмущенные мыши"…

Зашевелились кусты за скамейкой. Высунулся наружу винопивец с помятым лицом, замшелый, отсыревший за ночь, произнес с придыханием:

– Вас интересуют рептилии? Это замечательно. Моя тема.

Мужчины занервничали. Седые и благообразные.

– Кто таков?

Ответствовал с поклоном, отчего развалились на стороны пряди спутанных, немытых волос, осыпались с них травинки-листики:

– Перед вами композитор. Довольно известный.

– Отчего в кустах?

– Исключительно для творческого уединения.

– Что сочиняете, композитор? Сонаты, симфонии с ораториями?

– В данный момент – мелодию для кобры.

– Для кобры?

– Для нее. Завершаю мелодию для кобры с оркестром. Чтобы выманивать из корзины на арене цирка. Напеть основную тему?

– Не стоит. Да и кобры нет поблизости.

– Тогда одолжите немного. На вдохновение.

Получил пару тугриков и удалился с благодарностью. В прежнее лежбище.

Мужчины помолчали, потом один из них произнес задумчиво:

– Кобра? При чем тут кобра? Да еще в кустах...

Другой вскричал неслышно:

– Он услышал про наши намерения, он и донесет!

– Мы же не против, – возразил его сосед. – Мы – за. "Возмущенные мыши".

– Без одобрения свыше и за – это против.

– Думаете?

– Уверен.

– Тогда так. Вы меня не видели.

– Я вас не знаю.

Разошлись в разные стороны.

Поспешно и навсегда.

3

Они сидели в песочнице посреди детской площадки, лепили куличики.

Лепили и рушили. Рушили и лепили заново.

Подошла мама с ребенком, сказала без симпатии:

– Потеснились бы. Мальчику тоже хочется поиграть.

Мама была хоть куда. В силе. В теле. В естестве женских прелестей и неутоленных потребностях, отчего подрагивали колени и блузка на груди.

Петух оглядел ее, выразился со знанием дела:

– Лучшие девы – они не здесь. Луноликие, с похвальным старанием – обитают в тех краях, куда тебе, Штрудель, нет доступа. Всем хороши, только прическу берегут в постели. Укладка – она денег стоит.

– Что бы ты понимал в девах… Какая перед нами стать! Какие откровения!

– Охладись, Штрудель. Внемли мудрому совету: женолюбие – преграда на пути к величию.

Но Штрудель не внял. Руки его задрожали. Горло пересохло. Куличик развалился.

Что человек вожделеет, в то и будет уловлен.

Произнес в лунатической отрешенности:

– Красавица, вы… народ?

Ответила:

– Народ, и еще какой. Всю жизнь по очередям.

Пригляделась к петуху, которого можно запечь в духовке, спросила:

– Мужчина, где птицу брали? В каком таком магазине?

Заспешила, не дожидаясь ответа:

– Велика ли очередь? Сколько дают в одни руки? С какой нагрузкой?..

Последний вопрос петуху понравился. Кавалер ордена погордился заметно:

– Понял, Штрудель? Меня ценят в этом городе и просто так не выдают. Только с неходовым товаром. А тебя отдадут в виде нагрузки, большего не заслужил.

Женщина не обратила внимания на говорящую птицу. Зрачки расширились. Дыхание участилось. Бормотала в забытье любимый рецепт:

– Курятину отварить, отделить мясо от костей, мелко-мелко порезать… Грибы прокипятить, откинуть на дуршлаг… Репчатый лук обдать кипятком… И в духовку. На средний огонь. Минут на сорок...

Очнулась. Добавила озабоченно:

– Люди болтают: леса вокруг вырубили, кислорода нынче нехватка. Работающим станут выдавать по карточкам, на каждый день, иждивенцам – только вдохнуть. Народ побежал запасать мыло, спички, кислород… Что бы и нам?

– До конца разгромить! – донеслось с высоты. – Вырвать с корнем! Выжечь паникеров каленым железом!..

Ребенок в песочнице навострил уши.

– Папа… – пискнул. – Мой папа. Папу хочу.

– Тоже хочу, – сказала мама, и грудь задышала под блузкой, прорываясь наружу. – Который уж месяц.

Пнула столб возле детской площадки, и сверху отозвались недовольно:

– Осторожнее. Не то упаду.

Задрали головы, разглядели столпника на возвышении.

– Это ваш благоверный?

– Он. Чей же еще? Жене не муж, сыну не отец.

– Где он у вас работает? – поинтересовался Штрудель для выявления умонастроений и нравов.

– Где он только у меня ни работает.

– Сколько он у вас зарабатывает?

– Нисколько он у меня не зарабатывает.

– Как он к вам относится?

– Никак он ко мне не относится.

Задали вопрос человеку на столбе:

– Что делаете на высоте, сожитель неотразимой женщины?

Ответил, не прерывая наблюдений:

– Будучи впередсмотрящим. Облеченным доверием. Выискиваю приметы нового, которые пробивают дорогу в борьбе со старым. Вот они, уже на подходе, а тех, кто в этом сомневается, увозят в неизвестном направлении.

Штрудель вздрогнул:

– Что у вас там? В неизвестном направлении?

– Известно что.

Женщина разъяснила незнакомцам:

– Прикидывается. Лишь бы не работать. А у самого зрение никудышное, всё различает размыто, без подробностей, – меня, и то на ощупь.

Присмотрелись к нему. Узнали.

– Это ты с фонарем мигал? Наперегонки?

– Я. Всё я. На что хочешь сгожусь.

– Он, – подтвердила жена. – Где не надо, он там. А дома... На постели... Не дождешься!

Глаза сверкали. Грудь трепетала. Пуговицы расстегивались. Пнула в ярости столб, и муж свалился к ней в руки.

– Вот так, – сказал с грустью. – Ты им про приметы нового, а они за свое, за старое…

Но она уже тащила его в дом. Поспешал за ними ребенок.

– Папа!.. Мой папа!..

Бежали гуськом Двурядкин с Трехрядкиным, вопрошали суетливо:

– А рукава – засучены?..

– А настроение – бодрое?..

– А энергии – навалом?..

– Чтобы не распыляться! Не растекаться! Не расслабляться!..

– Как поступит указание, чтобы во всеоружии!..

– Мы и без указаний… – пыхтела женщина, втаскивая мужа на последний этаж. – У нас не расслабишься…

А муж вздыхал обреченно.

4

Подошел неприглядный мужчина со смытым лицом.

При галстуке и в шляпе.

Уселся на качелях, уныло заболтал ногами в тоске по злому помыслу.

– Которые из-за угла, – сказал. – Я вас признал. Не пора ли представиться? Не для протокола.

– Штрудель, – отозвался Штрудель и приподнял панамку.

– Кавалер ордена Золотого Гребешка, – отозвался петух и порушил куличик. – Он же Абуль Хасан.

– Кто будете, Абуль Хасан?

– Специалист по прошлому. А вас, милейший, как величать?

Ответил:

– Пока никак. Ибо ничем себя не проявил. И потому не заслужил личного имени.

– Проясните.

– Проясняю. Врага не изловил. Паникера не приструнил. Шпиона не обесточил.

– А в ведомости? – осведомился Штрудель. – Как расписываетесь за зарплату?

– Секретным моим прозванием.

– Каково же оно?

Засомневался:

– Смеяться будете?

– Будем, – пообещали.

– Неурожайкин-тож, вот каково.

– Почему так?

– Был до меня один Неурожайкин. Я – второй.

Погрустил всласть, рубаху окропил слезой:

– Отставленный от микрофона. По соразмерности с проступком. Оттого и пропитания лишен, какого-никакого…

Помолчали, уясняя сказанное, затем Штрудель спросил:

– Что теперь? Вернете прежнее свое лицо? Которое на складе?

Ответил на это так:

– Погожу еще. Может, чего услышу, доложу куда следует. Оболгу кого ни есть. Вас, может, разоблачу, чтоб не выпытывали надежды с устремлениями. Вернут на службу-старание, прибавки удостоят, дабы прожить не скудно.

Спрыгнул с качелей, размял ноги, шагнул в нужном направлении.

– Ты куда?

– А разоблачать. Там и панамка не поможет. С песочницей.

Ушел строевым шагом.

Под бодрые высвисты: "Ордена недаром нам страна вручила…"

Петух сощурил глаз, сообщил неизвестно кому:

– "Гонение человеческие умы раздражает, а дозволение верить по своему закону умягчает и самыя жестоковыйныя сердца…" Снова Екатерина, императрица Российская.