В волчьей пасти - Бруно Апиц

Кремер, правда, не думал именно так, но переживал в глубине души нечто подобное.

Цидковский дружески кивнул ему. Этот привет простого человеческого сердца простерся между двумя людьми аркой моста, который никто и никогда не сумеет разрушить.

Кремер подошел к нарам. Осторожно погладил он малыша по головке, ничего не сказал и только подумал: «Бедный майский жучок!..» Он вспомнил о коробке с крышкой в дырочках, куда он сажал жучков, когда был мальчишкой.

Какая тяжесть лежала на сердце у Кремера! Для ребенка он теперь сделал все, что было возможно. Но сколько еще нужно было сделать! Разве не держал этот ребенок, сам того не ведая, в своих невинных ручонках ту нить, на которой все висело?

Задумчиво смотрел Кремер на маленькое существо. Гефель и Кропинский попали из-за него в карцер. Десять человек из вещевой камеры были из-за него уведены бог знает куда. Тысяча решительных борцов, неизвестных и неузнанных, находились в непрестанной опасности, а теперь вот эти три добрых поляка окружили ребенка, готовые защищать его голыми руками.

Все ужасно запуталось и переплелось. Какими сложными путями приходится идти человеку, чтобы пробиться через этот ад дикого зверства! Каждый миг он может сорваться в пропасть. Везде подстерегают опасности… Но нет, это не так! Дело обстоит по-иному. То, что с ребенком соприкасается все большее число людей, — это не лавина, которая грозит все похоронить под собой, это сеть, которая все время плетется и ширится, всех защищая.

От стойкости Гефеля и Кропинского, через преданность Пиппига, к самоотверженности этих простых людей вилась нить, и чем больше за нее дергали, тем более прочной и неразрывной становилась вся сеть.

Так обстояло дело, и не иначе. Кремеру казалось, что он глотнул свежего воздуха. Он протянул Цидковскому руку.

— Ну, старина, — с грубой сердечностью пробурчал он, — ни пуха, ни пера!

Цидковский так глубоко, как Кремер, не задумывался. У него не было никаких опасений.

* * *

Толкотня и шум в Малом лагере были неописуемые. Беспорядочными толпами направлялись сюда из бани новички. Спотыкаясь, проникали они через огороженный колючей проволокой проход внутрь Малого лагеря. У многих из них не хватило времени, чтобы одеться в вещевой камере. Они шли голые или в одних штанах, таща остальные вещи на плече. Многие несли неуклюжие деревянные башмаки в руках, босиком шлепая по гравию. Их вела лагерная охрана. Новичков принимали усталые, издерганные старосты блоков, которые ломали себе голову, не зная, как разместить эти массы в давно уже переполненных «конюшнях». А новоприбывшие, изнеможенные тяготами недельного пути и сбитые с толку множеством сменяющихся впечатлений от непривычной обстановки, без вины становились причиной всеобщего раздражения. Их гоняли то туда, то сюда и каждый раз формировали из них новые группы.

Каждый староста стремился сбыть с рук возможно больше новичков, отчего в кишащей массе никак не мог установиться порядок, и Кремеру, когда он вернулся от Цидковского, пришлось действовать круто. Не слушая ничьих возражений и не считаясь с загрузкой отдельных блоков — пусть старосты сами справляются с этим напором, — распределял он людей.

Вливавшихся в лагерь новичков нужно было «рассредоточить», как струю из брандспойта, чтобы не возникло затора. Сердито ворча, старосты блоков входили с навязанными им толпами в свои бараки, где всех ждали новые волнения, где снова начинались давка и галдеж теснящихся и толкающихся человеческих тел. Внутренность «конюшен» гудела и жужжала, как улей при делении роя.

Наученные горьким опытом, «старожилы» поспешили укрыться на своих трехъярусных нарах. Они лежали там, как приклеенные, и каждый упорно и яростно защищал свое место от нежеланного прибавления семейства. Окруженные вавилонским смешением языков, дневальные казались немыми и глухими среди всех этих вопящих, возбужденных людей. Мускулистыми руками запихивали они «новых» в овощные закрома, еще теснее сдвигая «старых». Однако лишь немногим досталось вожделенное лежачее место. Остальных просто загоняли и втискивали в тесное помещение. По грубому дощатому полу прыгали потревоженные блохи.

Клуттиг лично доставил арестованных в Веймар и передал местному гестапо. Рейнебот нетерпеливо ждал возвращения помощника начальника лагеря и, когда тот прибыл, уединился с ним в своем кабинете. Там он вручил Клуттигу список, поданный Цвейлингом. Клуттиг жадно вчитывался в имена и наконец вздохнул с облегчением.

— Ну, это уже кое-что! Но те ли это имена?

Рейнебот воспринял это сомнение как критику своих действий.

— Из тех, кто здесь назван, каждый может принадлежать к тайной организации. Так-то! Что, нравится? А вообще сейчас не время об этом спрашивать. — Он нервно зашагал взад и вперед. — Ты слышал последние сообщения? Наступление пошло на Кассель. А от Касселя до Эйзенаха можно камень докинуть. Ты понимаешь, что это значит? — Рейнебот жестко рассмеялся. — Будь доволен тем немногим, что я могу тебе предложить.

Клуттиг почувствовал в словах Рейнебота упрек. Если уж этот начал нервничать…

Клуттиг еще раз наскоро пробежал глазами список. Первым стояло в нем имя Кремера. Далее следовали имена многих долголетних заключенных, хорошо известных лагерю. Клуттиг сжал губы. Он задумался. Если хоть половина названных имен выбрана удачно, этого достаточно, чтобы добраться до руководящего центра организации. В ближайшие дни положение на фронте решит судьбу лагеря! И вправду, для расспросов и проверок не оставалось времени. Нужно было действовать решительно.

Клуттиг, аккуратно сложив драгоценный список, тщательно спрятал его в карман. Губы раздвинулись в злобной гримасе.

— Теперь мы насыплем нашему дипломату перцу на хвост! Если его и это не расшевелит, я еще в последнюю минуту сволоку его в суд чести! — Клуттиг, хихикая, упал на стул. — А неплохую облаву мы тут ведем, как ты считаешь? Гестаповские молодчики в Веймаре выжмут из арестованных, где ребенок, и они его найдут, будь спокоен! Это обход с фланга. А это, — добавил он, похлопав по карману, в котором лежал список, — фронтальная атака. Однако, — он поглядел, моргая, на Рейнебота, — что мы сделаем с ними?

Рейнебот прервал свое хождение по кабинету и раздраженно ответил Клуттигу:

— Отправим на тот свет! Что же еще? Или ты хочешь сперва отделить козлищ от агнцев? В каменоломню их и расщелкать всю банду!

Клуттигу стало не по себе. Он выдвинул кадык из воротника форменного кителя. Рейнебот заметил, что Клуттиг нервничает.

— Опять испугался дипломата? Да, мой милый, сказав «а», надо сказать и «бе». Я могу помочь тебе забросить невод, но вытащить его ты должен сам, это уж твое дело. В конце концов, помощник начальника лагеря ты, а не я.

Клуттиг напряженно о чем-то думал, вперив в молодого человека ненавидящий взгляд. Наконец он кивнул.

— Хорошо! Ты прав. Это мое дело. — Он встал. — А Гефель? Как ты считаешь? Нужен он нам еще? Пожалуй, нам довольно и других.

— Сохрани пока его и поляка! — посоветовал Рейнебот. — Они от нас не убегут. Дай Мандрилу еще немного поиграть с ними. Вдруг он еще что-нибудь из них выдавит. Прикончить их можно и в последний день. Из списков они ведь уже вычеркнуты…

Мужественное вмешательство Ферсте спасло измученного Гефеля от лихорадки. И хотя Мандрил никого не пускал в камеру, Ферсте, тихий, но решительный, умел туда проникать. Убеждая ворчавшего Мандрила, что для поддержания жизни умирающего, кроме мокрой тряпки, нужна еще и пища, Ферсте каждый раз приносил Гефелю горячие блюда. Подобно тени, проскальзывал уборщик в камеру, охлаждал горячий лоб больного, вливал ему в рот согревающий напиток, а Мандрил в это время стоял в дверях.

Кропинский следил, сжавшись в комок в углу, и дивился чуду, совершавшемуся с его товарищем. Мудро рассудив, что Гефелю надо дать оправиться настолько, чтобы он вновь стал «годен к использованию», Мандрил щадил его. Но как только он заметил, что взгляд у Гефеля становится яснее, он запретил всякую дальнейшую помощь.

Ферсте снова был лишен доступа в камеру. Но он успел оторвать умирающего от порога смерти. По непонятной причине Мандрил оставил сенник в камере.

Однажды, выйдя из камеры, Мандрил запер ее, а Кропинский все продолжал сидеть не шевелясь в своем углу. Страх не позволял ему приблизиться к Гефелю. Тот лежал вытянувшись, словно оцепенев. Он дышал беззвучно, рот был открыт. Но вот он сделал глотательное движение и прошептал:

— Мариан…

— Так?..

— Сколько времени… — пальцы Гефеля судорожно скоблили сенник, — сколько времени мы здесь?

В углу по-прежнему было тихо. И лишь немного спустя среди тишины и безмолвия из угла донесся ответ:

— Пять день, брат…

Взор Гефеля был обращен к потолку, как неподвижное пламя тихо горящей свечи.