Несостоявшийся русский царь Карл Филипп, или Шведская интрига Смутного времени - Алексей Смирнов

Каких только дел не приходилось разбирать Делагарди и Одоевскому! Вот некий Федор жалуется на шантажиста, совратившего его в детстве, а теперь вымогающего деньги за то, что не раскроет эту интимную тайну его отцу. Макарко Гаврилов умоляет заплатить ему за изготовление 22 прикладов к мушкетам, иначе он умрет с голоду. Плавильщик с монетного двора требует наказать троих шведских солдат, которые помогли попу избить его во время кабацкой потасовки. Нищий старик помещик не смог выехать из Новгорода в свое псковское имение из-за новых границ между городами и просит дать ему один рубль на пострижение в монахи и похороны.

Среди челобитных, составляющих значительную часть документов «Новгородского архива», большинство касается так называемых «измен». Шведы запретили населению покидать оккупированную территорию без особого на то разрешения, опасаясь, что это приведет к падению сбора налогов. Одним из инструментов удержания дворян в новгородских границах стала круговая порука: помещики были вынуждены давать так называемые «поручные записи» друг на друга, ручаясь своей собственностью и свободой, что такой-то человек не отъедет за новгородский рубеж, а, проживая в указанных ему пределах, «в мире никаких смутных речей никому» не станет говорить. За неисполнение этих обещаний «порутчики» несли наказание: «и на нас порутчиках пеня пресветлейшего и высокорожденного государя королевича и великого князя Карлуса Филиппа Карлусовича, и наши порутчиковы головы в их головы место».

Новый закон открыл самые темные стороны человеческих душ. Начались повальные доносы. Одни «сигнализировали» властям из страха, боясь, что, придется расплачиваться по своим «поручным записям», другие — из личной неприязни, третьи — желая получить имущество беглеца. Сын наушничал на отца, сестра — на брата. Вот типичные примеры доносов, которые в 1613 году пришлось разбирать Делагарди и Одоевскому. Князь Семен Афанасьевич Мещерский «информировал» новгородские власти о своем двоюродном брате Богдане, метавшемся в годы Смуты, подобно тысячам его соплеменников, между различными властителями России: «А сын, государи, княж Кудеяров, князь Богдан, был в измене у вора во Пскове, отъехал от нас из Орешка, изменил и крест поцеловал на Ивангород к вору, а преж, государи, тот князь Богдан изменил, с Москвы отъехал к вору в табары, и от вора отъехал к королю в Литву, и из Литвы к Москве, и нынеча, государи, тот князь Богдан приехал изо Пскова к вам, великим бояром в Новгород». Родной брат дьяка Филиппа Арцыбашева, отъехавшего в Псков, также проявил бдительность, мечтая получить поместье их отца Матвея Арцыбашева: «Служил с его Матфеева поместья сын его Филип, и сын его Филип своровал, отъехал во Псков, да и потому ж, как шол королевского величества ратной воевода Иверн Горн Карлусович с ратными людми, и тот Матфеев сын Филип своровал, Иверн Горна Карлусовича на двор стояти не пустил, и говорил непригожие слова».

Разбор челобитных с утра и до полудня шел под мерные звуки ударов батогов и истошные вопли, доносившиеся с крепостного двора. Недельщики, назначенные на семь дней выполнять поручения суда, трудились над выколачиванием долгов с неплательщиков. Одних по утрам доставляли из тюрьмы к судейской избе, другие, побогаче — кто мог представить за себя залог, — являлись из дома самостоятельно. Эта пытка называлась правежом, и задолжавшего каждый день били в течение часа по икрам ног. Дольше человек не выдерживал. Подвергшихся мукам увозили с места наказания на телегах, сами они идти не могли. В прежние времена, дав взятку недельщику, можно было вложить в сапоги тонкие железные пластинки, облегчавшие страдания, но в смутные бедные годы у большинства должников не было денег не то что на взятку, но даже на сапоги, чтобы спрятать в них железную защиту. Некоторых бедняг мучили на правежах по году и, не добившись выплаты положенного, продавали в рабство самих или их детей. С каждым месяцем на правеж ставили все больше народу: Новгород беднел, а налоги на содержание шведского войска росли.

«И жителей Новгородских тирански мучил без пощады, разные им приискивая муки, на площадях на правеже бил, немощных и старых людей, вывозя на тележках, и по ногам их приказывал даже до крови, и протчая», — обвиняет Делагарди в пытках Новгородская летопись, составленная вскоре после снятия шведской оккупации. Но на самом деле выколачиванием податей занимались русские, Делагарди лишь назначал сумму поборов. Новгородская верхушка из последних сил старалась оправдать такое доверие: альтернативой мог стать безудержный грабеж, поджоги и убийства, к которым в любую минуту могли прибегнуть наемники. Лучше было не рисковать и самим выжимать из народа последнее.

Единственным выходом, остававшимся у отчаявшихся налогоплательщиков, было бегство. Спасаясь сами, эти люди обычно ставили под удар своих родных и товарищей. Среди документов «Новгородского архива» в Стокгольме есть записи розыска по делам беглецов. Вот, например, история Парфения Нарбекова, скрывшегося из Новгорода в 1613 году. По приказу Делагарди и Одоевского подьячий вместе с тремя пятиконецкими старостами учинил розыск. Четверка пришла в дом к матери Нарбекова Настасье, и та рассказала, как было дело. Нарбеков ушел один, оставив двух своих малолетних детей — Григория и Степана — на произвол судьбы. Ребятишки пришли в Новгород к своей тетке, где их и задержали дознаватели. О дальнейшей их судьбе можно лишь догадываться. Скорее всего, Григория и Степана отдали кому-либо в рабство за пять рублей в год — обычную цену для мальчика по тем временам.

Шведская администрация собирала подати изготовленными в Новгороде копейками с именем последнего царя Василия Шуйского. Деньги были облегченными — из трехсот прежних копеек шведы чеканили триста шестьдесят. «Порча» монеты велась во имя высокой государственной цели — финансирования захвата российского северо-запада. Король Густав Адольф, сообщая в октябре 1612 года Делагарди о предстоящем приезде Карла Филиппа в Выборг, требовал, чтобы Швеция «приросла территориями и крепостями, которые должны отойти ей в награду за большие расходы и продемонстрированную добрую волю».

С тех пор пушки Выборгской крепости много раз салютовали шведским победам на востоке. Эверт Горн, непосредственно руководивший военными операциями в России, одну за другой приводил к присяге на имя Карла Филиппа русские крепости, пользуясь перемирием, заключенным с гетманом Ходкевичем. Король Сигизмунд был вынужден временно забыть о своих интересах на востоке: в начале 1612 года на Речь Посполитую из России накатила волна польских дезертиров, разъяренных невыполнением финансовых обещаний короля перед ними. В обнищавшей России брать было нечего, и восставшие солдаты приступили к грабежу королевских владений.

В апреле 1612 года сдался Нотебург, когда цинга скосила почти всех защитников крепости. Шведский дипломат и знаток России Петр Петрей, вообще-то крайне презрительно отзывавшийся о русских, не мог сдержать восхищения защитниками Нотебурга, посвятив им следующие строки: «Осажденным не нужно ни пороху, ни ядер для обороны и изгнания неприятеля: нужны только камни, бревна, копья и секиры. Если уже необходимо овладеть этой крепостью, то это можно сделать только голодом, или с помощью болезни, когда защищают эту крепость храбрые и неустрашимые люди, а не пугливые и малодушные бабы. Когда шведы осаждали Нотебург, Москвитян сначала было в нем 3000: каждый день они делали вылазки и сражались со шведами на галерах и лодках; когда же дороги и проходы были затруднены и захвачены, а реки заняты войском, так что осажденным нельзя стало выходить из ворот, все они в крепости занемогли, умирали от скорбута и голода, и в живых осталось не больше 30 человек, от того и должны были уступить и сдать крепость фельдмаршалу Эберту Горну из Канкаса».

Отзвуком этой трагедии стало поверье, бытовавшее среди шведов, занявших крепость, еще в середине XVII века. Бабочек-поденок, появляющихся летом из личинок и живущих всего один день, в этих краях называли «русскими душами».

В июне 1612 года перед трехтысячным войском Эверта Горна капитулировали после короткой осады еще две русские крепости — Копорье и Яма, а в следующем месяце пал Гдов. Однако вновь устоял Псков, отказавшийся сдаться на почетных условиях, предложенных Эвертом Горном. Осада шла вяло, иностранные наемники целыми отрядами бросали позиции и уходили в Финляндию, недовольные полугодовой задержкой жалованья, а к началу августа в шведском лагере разразилась тяжелая эпидемия некоей загадочной болезни, которую Эверт Горн называл «сильным жаром с потом». Петардированию городские ворота не поддавались: они были забраны железом, а с тыльной стороны завалены землей. В обороне Пскова, вероятно, имелись слабые места, и какие-то из ворот, использовавшиеся горожанами для вылазок, были укреплены не столь тщательно, но фельдмаршал упустил единственную возможность, предоставленную ему судьбой. В шведский плен попал больной псковитянин, который под пыткой мог рассказать о незащищенных воротах, но он производил впечатление смертельно больного, и ему позволили умереть без дополнительных мучений. А на следующий день умирающий сбежал. Тайны псковских ворот не открылись перед фельдмаршалом и в следующем, 1613 году, когда он решил выведать о них с помощью военной хитрости. Во время переговоров с русским воеводой Осипом Кокоревым генерал завел в его присутствии «диспут» со шведским полковником Робертом Мууром, обсуждая конструкцию и защиту городских ворот. Встреча, по традиции того времени, вероятно, сопровождалась обильными возлияниями, что может стать единственным разумным объяснением примененной тактики. Но коварный расчет на то, что разгоряченный Кокорев бросится поправлять собеседников, понятия не имеющих об особенностях русского фортификационного искусства, не оправдались. Псков не удалось взять ни в 1612, ни в 1613 годах.