На краю света. Подписаренок - Игнатий Ростовцев

— А вы-то куда смотрели?.. — сердито спросил дядя Егор.

— Мы-то с мамонькой до самого вечера мяли коноплё.

— А бабушка?

— А бабонька с Наташкой домовничали у тетки Палагеи. Тетка-то с дядей уехали в Гляден, вот бабонька с Наташкой и сидели у них до самого вечера…

— Так… Дело ясное, — сказал дядя Егор и прошел к железной печке. Сначала он пошуровал немного в печке, подбросил в нее дров, потом не торопясь закурил свою трубку. Курил он ее и все расспрашивал тетку Орину о том, много ли намяли они сегодня конопли и успеют ли управиться с этим делом до субботы. Потом он выстукал и прочистил лучинкой свою трубку. Егорка и Максютка уж много раз выглядывали с полатей. Они видели, что дядя Егор совсем не сердится, и, кажется, уж решили, что это дело сойдет им с рук. Но не тут-то было. Выстукав и прочистив трубку, дядя Егор встал, взял с вешалки опояску и довольно спокойно велел Егорке слезать с полатей. А потом начал его драть. Драл он его тоже очень спокойно, без ругани, без наставлений. Как будто делал какое-то неотложное дело. Егорка орал: «Тятенька, не буду! Миленький, больше не буду!!!» Но дядя Егор все равно драл его, а под конец взял за шиворот и посадил под кровать около двери.

А потом он таким же манером стал драть Максютку. Максютка был хоть и меньше Егорки, но орал в три раза громче. Выдрав, дядя Егор его тоже посадил под кровать. Но Максютка и там продолжал орать и ревел до тех пор, пока его не выпустили оттуда и не посадили за стол.

У нас в доме такого не было. И тятенька, и мамонька никогда нас не били, хоть иногда и следовало за что-то выпороть. Только Конон начал одно время давать мне тумаки, если я делал что-нибудь не так, как он велел. Но мамонька строго-настрого запретила ему бить меня. Вообще, наша мама так умела выговаривать нам за провинности, что мы и без наказаний ей во всем каялись.

А потом, мне жаль было Егорку и Максютку. Как-никак, а пороли-то их из-за моей сумки и из-за моих тетрадок…

Дядя Егор принес из казенки напарью, провертел в стене под полатями в бревне дыру и вбил в нее большой крюк, чтобы я постоянно вешал на этот крюк свою сумку.

— А за свои книжки и тетрадки ты теперь не беспокойся. После сегодняшней выучки эти молодцы к ним не притронутся. Только ты особенно их не привечай. Построже надо с ними. А то они быстро тебя вызнают. С ними надо держать ухо востро…

На другой день все наши ребята явились в школу очень нарядные. И все с сумками, в которых, как и у меня, спрятаны были тетрадки, ручки и карандаши. Только у Васьки Чернова был какой-то замысловатый ранец, купленный в городе. Был этот ранец не то деревянный, не то картонный и покрыт сверху каким-то темным материалом, на котором ярко выделялась красивая металлическая застежка. Чернов очень гордился своим ранцем и все время с шумом открывал и закрывал его.

Не успели мы как следует осмотреться в своем классе, как раздался звонок, и на урок к нам препожаловал отец дьякон. С этого дня он начал обучать нас по всем предметам, но налегал, главным образом, на закон божий.

— Хорошие дела, — наставлял он нас, — потому хороши, что они угодны господу, а нехорошие плохи, потому что они угодны дьяволу и делаются по его наущению.

Все мы ходим под богом, напоминал он нам и всячески старался воспитывать нас в страхе божием, не поддаваться искушению дьявола, чтобы не попасть в ад кромешный, в геенну огненную. Об этой геенне он напоминал нам каждый день и, в конце концов, добился того, что мы в самом деле уверились в том, что господь бог в любое время может ввергнуть нас в эту геенну, если мы будем нарушать его святые заповеди. Особенно боялись мы божьего наказания за еду скоромного в постные дни. По части выполнения этой заповеди все мы были не особенно тверды. Помню, как уже весной, в страстную субботу, на спевке в школе перед пасхальной заутреней комский ученик Колька Панкрашкин вытащил из кармана три красных яичка, нахально, на наших глазах, облупил их и съел. Я с ужасом смотрел на Панкрашкина и ждал — вот господь бог покарает его чем-нибудь за такое святотатство. Но все это Кольке сошло с рук. Он не провалился в геенну огненную, и бог не поразил его ударом грома, как это следовало из наставлений отца дьякона. Наоборот, он чувствовал себя гордо, называл всех нас дураками и так здорово пел во время пасхальной службы, что Василий Елизарьевич даже похвалил его за это. А мы, голодные и усталые, еле-еле тянули пасхальные песнопения, и в наших голосах не было радости воскресению спасителя.

После «Священной истории Ветхого и Нового завета» мы стали проходить катехизис. Учить его оказалось много труднее, чем молитвословие и «Священную историю». На первом же уроке отец дьякон стал объяснять нам, что бог есть дух — существо бесплотное, вездесущее, всемогущее, премудрое, всеведущее, пресвятое и преблагое. А потом долго растолковывал нам троичность божества.

— Твердо запомните, — говорил он нам, — что бог один. И нет ни другого, ни третьего бога. Но хоть он и один, но в трех лицах: бог-отец, бог-сын, бог-дух святой. Как это понимать? Именно так и понимать, как я говорю — бог один, но в трех лицах. Понятно это вам?

— Понятно, — ответили мы.

— Ничего вам не понятно! — отрезал отец дьякон. — Никакой разум человеческий не может уразуметь, в чем тут дело. Как это единый бог может быть в трех лицах? Но вы твердо запомните, что троичность божества — есть великая тайна, которую не может постигнуть ни одна тварь на свете. Даже ангелам и архангелам на небе недоступна эта тайна. А вы говорите — понятно. Бог сам явил себя в троице, то есть в трех лицах, и мы должны верить этому беспрекословно, не домогаясь постигнуть то, что никому непостижимо. Понятно теперь?

— Понятно, — опять ответили мы.

— Вот и запомните это как следует. Буду спрашивать. А что бог сам явил себя в святой троице — это мы знаем из «Священного писания», которое нам оставили пророки, апостолы и великие отцы церкви, описавшие то, что они видели и слышали при сотнях и тысячах свидетелей. «Священному писанию» вы должны верить беспрекословно, прилежно изучать его, неотступно следовать его предписаниям…

Так обучал нас закону божию отец дьякон. Рассказывал он нам этот закон коротенько, а требовал на все ясные и четкие ответы. Особенно любил он нас гонять по заповедям божиим и не давал по ним никакого спуска. Чаще других он почему-то спрашивал пятую и восьмую заповеди:

— А чему учит нас пятая заповедь?

— Пятая заповедь учит нас почитанию родителей, — твердо отвечали мы.

— Кого еще следует почитать и уважать наравне с родителями?

— Наравне с родителями следует почитать прежде всех государя императора. Что отец в семействе, то и царь в государстве. Без отца в семье неурядицы, ссоры, бесхозяйственность. Без царя в государстве тоже будут только смуты и неустройства. Поэтому царь является истинным отцом своих подданных.

Дальше, согласно этой заповеди, следует уважать всех начальников и безропотно им повиноваться, потом чтить духовных пастырей, на которых возложена тяжелая обязанность готовить нас к жизни вечной. И, наконец, эта заповедь требует уважать всех старших по летам. Это уж так положено. За нарушение этой заповеди бог жестоко карает.

— Очень хорошо, — говорил отец дьякон и спрашивал, чему научает нас восьмая заповедь.

— Не воровать, — уверенно отвечали мы.

— Так-с… Значит, воровать нельзя. А грабить можно?

— Тоже нельзя, — отвечал кто-нибудь из нас. — Восьмая заповедь запрещает и воровать, и грабить. Эта заповедь охраняет собственность. Не по человеческому усмотрению, а по промыслу божию одни бывают богатыми, а другие бедными. Бедность и нищенство происходят от лености и пьянства и еще от того, что бедные работают без благословения божия и не соблюдают праздников.

Чтобы научиться правильно отвечать на такие трудные вопросы, надо было все это заучивать на память. Мне это на квартире у дяди Егора делать было очень трудно. Семья у них — семь душ, не считая меня. И все в одной избе. Не успеешь разложиться со своими книгами и тетрадями, как кому-то надо уж садиться за стол то обедать, то ужинать. Особенно часто приходилось кормить Егорку, Максютку и Наташку. Они походя требовали есть. И тетке Орине все время приходилось кормить их, то одного, то другого, то всех вместе.

А потом, попробуй заниматься, когда они все в сборе. В избе дым коромыслом: шум, гам, возня, беготня, а если Егорка и Максютка еще подерутся, то слезы и крики. И никакой управы на них нет. И дядя Егор, и тетка Орина, и бабушка Апросинья заставляли их не шуметь, не баловаться, не мешать мне учить уроки. Но разве они утерпят. Если и не шумят, то самую малость. А потом снова принимаются за свое.

Когда начинаешь учить урок и повторять его вслух (вслух как-то лучше запоминается), Егорка и Максютка тут как тут. Встанут к столу и смотрят на меня разинув рты или, еще хуже, начинают все повторять за мной. Что с ними сделаешь. Иногда кто-нибудь из взрослых турнет их от стола, а они через минуту опять начинают вычитывать за мной заданный урок. И так каждый день…