Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

В каждой из пестро раскрашенных коробок лежали принадлежности для маленького театрика. Все театры, за редким исключением, были немецкого производства и благодаря Фридриху Берггольцу (одному из моих горе-учителей) я даже могла кое-что прочесть на крышках коробок – имена героев, название и зачин пьесы. В театриках все было как настоящее: маленькая сцена, кулисы, поднимающийся и опускающийся занавес, сменные декорации и крошечные куколки-артисты, сделанные из плотного картона. Там даже имелись крошечные керосиновые лампочки, чтобы освещать действие. Некоторые из фигурок были на проволоках, благодаря чему их можно было водить по сцене или поднимать для полета. Один из театриков был моим любимым – декорации в нем изображали таинственный зеленый парк с озером и лебедями, белый дом с колоннами в глубине парка или широкую лестницу, выстланную ковром и уставленную мраморными статуями. Я понимала, что это спектакль из жизни Синей Птицы. Но для полноты картины я обычно ставила несколько театриков одновременно – и разыгрывала несколько сцен, меняя персонажей и перенося их с одной сцены на другую. Мне нравились комедии положений. Я до слез смеялась, помещая куколку-чертика (сказки Пушкина) в райский сад или лупоглазую крестьянку в кокошнике (из сказки «Конек-Горбунок») в дворцовый бальный зал с зеркалами. Мне никогда не хотелось порвать или испортить театрики или бумажных куколок-артистов. Ничего не зная о театре и никогда не бывав в нем, я, тем не менее, понимала, что у них внутри, зачем они и что они изображают. Они изображали жизнь. Более того, они ею и были.

Я играла людьми. Первой моей игрушкой был Степка. Если он обижал меня, его ругали. Если я притворялась обиженной, его наказывали все равно. Жизнь и театр не отличались друг от друга по своему исходу. Потом я играла слугами и еще другими. Переставляла их по сцене, поднимала занавес и смотрела: что будет? Мой отец играл в конторе с крестьянами. Они приходили, снимали шапки и пытались переиграть его. У них не получалось, потому что у него было много земли, денег и леса, а у них – мало. У меня в башне медвежья шкура обозначала распаханные поля, а подушки – холмы.

Но кто играет в меня? Сначала я думала, что это отец, потому что в книжках родители всегда распоряжались своими детьми, а детям приходилось выкручиваться, как придется. Например, в сказке про Мальчика с Пальчик или про Морозко. Но вскоре я поняла, что это не так – я могу водить своего отца на проволочке так же, как кукол из театриков. Кто же? Господь Бог, который владеет всеми людьми вообще? Но я никогда не видела и не ощущала, чтобы он приходил в меня поиграть. В какую-то безлунную ночь мне вдруг пришла в голову ужасная мысль: а вдруг Господь Бог – это я и есть?!! С полчаса я тряслась как в лихорадке и управляла снежными вихрями над Удольем и зимними полями. С моих дрожащих пальцев слетали синеватые искры. Но потом я вспомнила про иконы и церковь в Торбеевке, вспомнила, что Бог обязательно должен быть мужчиной и с бородой и немного успокоилась. Но, может быть, Господь приходит по ночам и сны – это игры Бога? Я посоветовалась у Синих Ключей с поповной Машей, и она сказала определенно, что мною играет Сатана и ждет меня за такие мысли геенна огненная. Это мне не понравилось, и дома я спросила у Пелагеи, встречалась ли она когда-нибудь с Богом наяву. «Он всегда со мной!» – с достоинством ответила нянюшка. «И со всеми?» – уточнила я. – «Конечно, со всеми, Люшенька,» – сказала нянюшка и успокаивающе погладила меня по волосам.

Вечером я долго не могла заснуть. В Сатану и геенну я не поверила, но даже так истина все равно оставалась печальной:

Я – забытая игрушка Бога!

Глава 13,

в которой Камарич и Арабажин согласно решают, что они не могут доверить судьбу Люши Лиховцеву и Кантакузину.

– Январев, вы пьяница, что ли?

– Да я, если хотите знать, вообще не пью…

– Уж это-то я успел заметить! – усмехнулся Камарич. – Напились свирепо едва ли не с порога. И было бы чем… Январев, не спите!

– Зачем вы называете меня партийной кличкой в светских салонах? Это неэтично.

– Январев, мы с вами не в салоне, а в извозчицком трактире. И то место, где мы были до этого, салоном можно назвать с большой натяжкой. Но если желаете, изобретите для себя салонную кличку и я буду называть вас в соответствии… Хозяина, устраивающего кружок, если вы помните, зовут Адонис. Хотите, будете Аполлоном? Или Кипарисом?

– Пошли вы к черту, Камарич!

– Ешьте ваш кисель, Январев!

Приятели сидели в извозчицкой чайной в Брюсовском переулке. Перед ними на столе стояла пара чаю и тарелка с сомовиной. Январев с жадностью хлебал из тарелки гороховый кисель, заедая его теплым ситным хлебом на отрубях и запивая чаем. Горячая тяжелая пища благодарно заполняла желудок и вытягивала опьянение. Впрочем, тут же начинало клонить ко сну.

Камарич, поморщиваясь, отщипывал маленькие кусочки хлебного мякиша, сминал тонкими пальцами и отправлял в рот. Катал в ладонях каленое яйцо, но не лупил и не ел его. Прямо позади них, под аркой находился «каток» (аналог нынешнего «шведского стола» – прим. авт.), вокруг которого толпились характерным образом горбящиеся мужчины – извозчики. Здесь для них за шестнадцать копеек было предоставлено все удовольствие – пять копеек чай, на гривенник снеди с «катка» до отвала и еще копейку отдать дворнику, чтобы напоил лошадь и приглядел ее у колоды во дворе.

– Эй, Аркадий Андреевич, так как вам показался этот Кантакузин? – спросил Камарич, прищелкнув пальцами у клюющего книзу картошистого носа приятеля. – Вы хоть сумели с ним поговорить?

– Сумел, отчего же, – медленно произнес Аркадий, и так же медленно и аккуратно поднес ко рту ложку горохового киселя, промокнул усы куском ситника. – Щеки он дует отменно, а по какому поводу – я, честно сказать, и не понял. Другой из них, который докладчик, мне поинтересней показался.

– А он и есть поинтересней, – согласился Камарич. – Космист, визионер, последователь Владимира Соловьева. Кантакузину приходится родственником и старшим другом с детства. Может быть, водит последнего на веревочке… Что для нас важно…

– Лука, вы узнали что-то? Так говорите, не приплясывайте вокруг да около! У меня и так в глазах рябит…

– Пить надо меньше дурного вина! Или уж закусывать…

– Так там нечем было! Разве что Гретхен в камине испечь…

– Обидели бедного Аркашу дрянные декаденты, вы только подумайте! Напоили, а закусить не дали!