Пепел на ветру - Екатерина Мурашова

И в этот вечер, несмотря на общую взбудораженную атмосферу и хаотически перемещающийся по коридорам и лестницам народ, мирный кофейный и родственный дух витал в тусклом электрическом освещении, склоняя к тишине и кропотливым научным штудиям. Родственный – потому, что профессор Муранов приходился обоим двоюродным дядюшкой. Но в вопросах научных – никаких скидок на родство!

Максимилиану в эти дни наука кажется далекой, как свет луны. Оставив Александра и дядюшку, выясняющих нечто из средней истории, убегает.

История творится сейчас! Тусклые свечки у кафедры отбрасывают колышащиеся тени на море голов. Митинг эсеров. С кафедры – красивый горбоносый человек бросает слова, как пригоршни зерна в дымящуюся пашню: «Завтра – сорок тысяч с ног до головы вооруженных рабочих явятся в такой-то час перед Думой. Подлец тот, кто не придет туда! За общее счастье – в борьбе до победы!»

– Кто это? – спрашивает Максимилиан.

– Товарищ из железнодорожников, – отвечают ему. – Какая-то сербская фамилия…

* * *

– …Все надо переделать, от и до! Понятно, Саша? Главное – уяснить раз и навсегда, что собственная концепция хороша и замечательна только при надлежащем обосновании! Иначе – это очередная спекуляция! Всё, всё, всё! В библиотеку и за источники!

Никаких возражений профессор Муранов слушать не желал. Александру оставалось утешаться лишь тем, что не так плоха его работа, как дядя просто не в духе. Не удивительно – в такое-то время! Слабое утешение.

В аудитории, где профессор Муранов обычно читал из италийской истории, мрачный коренастый человек с широким честным лицом составляет списки десятков и одновременно отгавкивается кому-то в сторону: «Это – бред, коллеги! Серную кислоту нет смысла лить с крыши музея! В древности лили расплавленную и подожженную смолу! Спросите, наконец, у историков!» «Завтрашнее выступление должно быть хорошо организовано, иначе – поражение неминуемо! Без дисциплины восстание превращается в бунт – спросите у историков!»

– Я – историк! – почти против воли откликается Александр.

– Вас записывать? – фиксирует на Кантакузине усталый взгляд. – Завтра у Думы…Сегодня в лаборатории…

– Категорически – нет! – шарахается Александр.

– А зачем вы тогда здесь? – удивляется.

– Пришел в библиотеку.

Серо-зеленоватые, в цвет скошенного сена глаза на мгновение прикрылись тяжелыми темными веками. Ответа не последовало.

– Кто это? – спрашивает Александр у пробегающего мимо однокурсника.

– Товарищ Январев, – отвечает тот. – Из медиков. Интерн. Один из руководителей Студенческой дружины.

* * *

Максимилиан с детства хорошо бегал – обгонял сверстников и даже более старших ребят. С Думской площади – бежал со всеми, на Тверской и в Долгоруковском переулке был уже впереди. Крики: «Охотнорядцы!». Треск выстрелов. Офицер и солдаты с дергающимися мускулами лиц, с бегающими, белыми глазами. Стихия!

Одним из первых проскочил в открытые ворота университета.

С налету принял участие в строительстве баррикады: таскал ящики, доски, узнавал и выкликал пароли, зачем-то калил в спешно разведенном костре выдернутые из ограды железные пики.

Мимо спешно и слажено, вызывая зависть, маршировали десятки.

Максимилиан провожал их взглядом, искал осмысленного дела. Оно, конечно, нашлось.

Ожидалась длительная осада. В лаборатории делали бомбы и динамит. Еще нужны продукты, и конечно, деньги, деньги…

– Товарищи, у кого есть знакомства? Купечество? Знать? Дворяне? – тот же горбоносый оратор. Глаза пылают. – Революции нужны средства! Победить или погибнуть!

– У меня, у меня, товарищ, я – дворянин!

– Вот вам миссия – собирать пожертвования на оборону!

– Отлично, товарищ! Я понял, товарищ!

Слово чужое, но свежее, с кислинкой – нравится, как вкус первых в сезоне зеленых щей с только что проклюнувшимися нежными щавелевыми листочками.

Максимилиана выпускают на улицу через какую-то щель. Из пламен полыхающих костров, возбужденного гула молодых голосов – в темь и тишь. На Моховой и Никитской полиция и приставы, в переулках конница, против Зоологического музея – картузы черносотенцев.

Бег по городу, в богатых квартирах – все жертвуют на Университет. В кондитерской Филиппова – подзывают к столикам, суют в руки уже наполненную ассигнациями шапку. Никто не спрашивает никаких верительных грамот или мандатов. Максимилиан не ел почти два дня, он пьянеет от этого всеобщего доверия и единства. В небе – перламутр, над улицей, над разъезженным навозом – разноцветная радуга. Неужели и вправду – вот он, новый мир?! Оказывается, рукой подать… Всего лишь повеяло и люди преобразились совершенно…

Холодным душем – патриарх собственной семьи, бабушка Елизавета Александровна Осташкова – не только не дает денег, но и спускает с лестницы, едва ли не клюкой по спине. «В революцию задумал играть?! Семью позорить?! Остановись, каналья, пока не поздно!»

– А-а, провалитесь вы…

Деньги за пазухой, измятая из-под них шапка на голове (чтобы лавочники не признали «студента» и не избили прежде времени), опять же без всяких мандатов на университетском дворе, в неверном свете костров передаются деньги.

– Спасибо, товарищ, это очень важно!

– Отвинтить ламповый шар, насыпать туда дробь и…

– Позовите их, они на крыше с серной кислотой сидят…

* * *

По длинному коридору второго этажа, не обращая ни на кого внимания, медленно и безмолвно движется Иван Севастьянович. В руке, подцепив пальцами за крюки, держит несколько висячих керосиновых ламп. Подойдя к очередному тусклому электрическому светильнику, он останавливается, некоторое время мрачно озирает творящиеся безобразие, потом нажимает на выключатель – и аккуратно вешает и зажигает свою лампу.

Ближе к ночи все оставшееся электричество разом погасло. Погасло не только в Университете – во всем городе наступила тьма египетская. Зато лампы, развешанные Иваном Севастьяновичем, исправно озаряли коридор красновато-желтым, мигающим, как в больничном бараке, светом.

* * *

Александр Кантакузин уложил на конторку три тяжеленных тома.

– Вот… не убирайте далеко, с утра приду, – потер глаза, поморгал, глядя будто внутрь себя. – Удастся ли извозчика найти? Вы едете?..

– Какой извозчик, батенька, – библиотекарь, поставив лампу, одну за другой ловко разместил книги на ближней полке. – Все извозчики нынче по домам, боятся нос высунуть. На улицах только господа революционеры… да рабочие, которых они, как это говорится, распропагандировали… Неровен час, и сюда притопают. Уж я побуду здесь, как говорится, на страже.