Год две тысячи четыреста сороковой - Луи-Себастьен Мерсье

Статуя знаменитого Вольтера{289} вновь обрела свою белизну. Эта та самая, которую еще при жизни его воздвигли писатели, известные своими талантами и своей честностью. Как вы знаете, правой ногой он попирает мерзкую голову Ф…на,{290} но поскольку публика, выражая свое презрение к сему Зоилу, основательно подпортила ему лицо, памятник собираются подновить, дабы он напоминал всем глупым критикам об ожидающем их позоре. Однако портрета этого бумагомарателя, который зарабатывал себе на жизнь изданием журнала, не сохранилось, и потому тут никак не могут решить, мордой какого же подлого, завистливого и вредоносного животного лучше всего заменить его физиономию.

У парижанина имеются четкие представления о естественном государственном гражданском праве. Он уже не столь глуп, чтобы воображать, будто сам он позволил другому человеку распоряжаться своей судьбой и своим имуществом. Он по-прежнему мастер острить, сочинять песенки и водевили; но в то же время научился придавать своим шуткам бо́льшую серьезность.

* * *

Я переворачивал вновь и вновь газетные листы, надеясь обнаружить еще какие-нибудь интересные статейки. Я искал какое-нибудь сообщение из Версаля, но жадные мои глаза ничего подобного не находили.

Хозяин дома, заметив мое недоумение, спросил, что я ищу.

— Я ищу то, что более всего занимает свет, — отвечал я, — новости из того места, где обычно пребывает королевский двор, словом, сообщение из Версаля, которое в «Газет де Франс»{291} всегда бывает столь подробным, содержательным и забавным.[261]

Хозяин улыбнулся и сказал:

— Не знаю, право, какова судьба «Газет де Франс». В нашей газете печатается только правда, и никто из пишущих не позволит себе грешить против нее. Король нынче живет в самой столице, на глазах у всего народа, и всегда готов внимать ему. Он не скрывается в своего рода пустыне, окруженный толпой рабов в позолоченном платье. Он пребывает в центре своего государства, подобно тому как солнце — в центре вселенной. И это для него лишняя узда, которая всегда удерживает его в границах долга. Глас народа, беспрепятственно идущий прямо к трону, — вот единственный источник, из коего король может узнать о том, что ему надобно знать. Мешать этому голосу значило бы нарушить наши законы, ибо монарх принадлежит народу, народ же ему не принадлежит.

Глава сорок третья

НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ ПОСЕЛЯНИНУ

Охваченный желанием посмотреть собственными глазами, каким же стал тот самый Версаль, где наблюдал я, с одной стороны, королей в ослепительнейшем блеске их великолепия, а с другой — бесстыднейшее племя беспредельно наглых и ленивых борзописцев, я увидел во сне, будто, подобно Иисусу Навину,{292} останавливаю солнце; оно как раз склонялось к западу и по моей просьбе остановилось, как сделало это во времена библейского полководца; только полагаю, что моя цель была более высокой.

Из города я выехал в карете, отнюдь не похожей на те, которые в мои времена назывались «ночными горшками».[262]{293} Ехать пришлось кружным путем, ибо прямой дороги на Версаль не оказалось. Проезжая через одну деревню, я увидел толпу поселян, входивших в храм с опущенными долу и мокрыми от слез глазами. Это поразило меня. Я велел остановить карету и последовал за ними. Посреди церкви на возвышении лежал усопший. Это был старик в крестьянской одежде с длинными седыми волосами, свисавшими до самой земли. Местный священник поднялся на невысокую кафедру и обратился к собравшимся со следующей речью:

— Граждане! Человек, которого вы здесь видите, в течение девяноста лет был нашим всеобщим благодетелем. Сын хлебопашца, он, будучи еще ребенком, слабыми своими ручонками старался приподнять сошник плуга. Он следовал за своим отцом на пашне еще тогда, когда ножки его едва могли переступить борозду. Едва он вырос и обрел силу, о которой мечтал, он сказал отцу: «Теперь отдыхайте», — и с тех пор изо дня в день, от зари до зари он пахал, сеял, сажал деревья, собирал урожай. Он распахал более двух тысяч арпанов земли. Он окружил виноградниками все окрестные селения, и это ему обязаны вы теми фруктовыми деревьями, кои дают плоды сей деревне и осеняют ее своей тенью. Не корысть заставляла его быть столь неутомимым, а любовь к труду, для которого, говорил он, и рожден человек, да еще великая и святая вера в то, что, когда он трудится в поте лица, дабы прокормить детей своих, бог видит его.

Он женился и имел двадцать пять детей. Всем им сумел он внушить любовь к труду и добродетелям, все они стали честными людьми. Он дал им молодых супруг и сам с улыбкой проводил к алтарю счастья. Все внуки воспитывались в его доме, и вы знаете, какой чистой радостью всегда светились их детские лица. Все дети его любят друг друга, ибо он сам умел любить и дал им почувствовать, как сладостна взаимная нежность.

В дни сельских праздников он первым заставлял музыкантов браться за инструменты; вспомните — его голос, взгляд или жест служили сигналом к всеобщему веселью. Вспомните, как охотно предавался он радости, сему прекрасному порождению чистой души; вспомните его речи, всегда остроумные, всегда полные здравого смысла! Он мастер был пошутить, но никогда никого не обидел он своими шутками. Найдется ли кто среди вас, кому он отказал в услуге? Проявлял ли он когда-нибудь бесчувствие к чужому горю или всеобщему бедствию? Кто видел его равнодушным в годину, когда решалась судьба родины? Сердце его принадлежало ей: она была средоточием всех его разговоров. Он жаждал ее процветания. Он всем сердцем поддерживал законный порядок, ибо обладал врожденной любовью к добродетели.

Видели вы его и тогда, когда годы уже согнули его спину и ноги стали нетверды. Вы видели, как он карабкался к самой вершине горы, дабы своим опытом поделиться с молодыми хлебопашцами. В памяти своей он надежно хранил все наблюдения, кои накопил за восемьдесят лет труда. Какое-нибудь дерево, посаженное собственными его руками в том или ином году, было неразрывно связано с воспоминанием о божьей милости или божьем гневе. Он помнил то, что люди обычно забывают: кто когда умер, в каком году был обильный урожай, кто когда отказал свое состояние бедным. У него был какой-то дар предвидения: стоило ему поразмыслить в лунную ночь, и он уже знал, какие семена лучше посеять на огороде. Накануне смерти своей он сказал: «Дети мои, близок мой час, я ухожу от вас к Преблагому творцу, коего я всегда почитал и на коего уповаю; завтра с утра вам надобно будет обрезать грушевые деревья, а к вечеру, на закате, похороните меня подле моего поля».

Вы похороните его там, дети мои, и да послужит он вам примером; но прежде, чем земля покроет эти седые волосы, которые даже издали вызывали чувство почтения и привлекали к нему молодых людей, взгляните на эти покрытые мозолями славные руки; вот она — священная печать долгих лет труда!

И тогда говоривший взял окоченевшую руку покойного и приподнял ее. Она была большой и огрубевшей от ежедневного соприкосновения с заступом; и видно было, что никакие колючки, никакие шипы и острые камни были ей не страшны.

Священник благоговейно приложился губами к сей достойной руке, и все последовали его примеру. Сыновья подняли его на трех снопах хлеба, отнесли на поле, похоронили, как он хотел, и положили на могилу его садовый нож, заступ и сошник плуга.

— Ах, — воскликнул я, — когда бы люди, коих прославляли Боссюэ, Флешье, Маскарон, Невиль,{294} обладали хоть сотой долей добродетелей сего хлебопашца, я простил бы им все их высокопарное и пустое красноречие!

Глава сорок четвертая и последняя

ВЕРСАЛЬ

Прибыв сюда, я стал искать глазами тот роскошный дворец, где решались судьбы многих народов. Но что это? Передо мной были какие-то обломки: разверстые стены, изуродованные статуи; лишь несколько полуразрушенных портиков позволяли смутно представить себе былое величие сего строения. Я шел средь этих руин, когда заметил вдруг какого-то старца, сидевшего на капители одной из разрушенных колонн.

— Ах, — сказал я ему, — что случилось с этим огромным дворцом?

— Он рухнул.

— Каким образом?

— Рухнул под собственной тяжестью. Некий нетерпеливый человек в гордыне своей задумал здесь приневолить природу — он принялся нагромождать одно здание на другое; в своем неистовом стремлении осуществить эту причуду он совершенно истерзал своих подданных. Сюда ушли все средства королевства;{295} здесь текла река слез, заполняя собой все эти бассейны, от коих ныне не осталось даже следа. Сии развалины — все, что сохранилось от этого гигантского здания, которое было возведено миллионами рук и ценой столь тяжких усилий. При строительстве дворца была допущена ошибка в расчете фундамента; он явил собой верный образ величия того, кто его построил.[263] Королям, которые правили после него, пришлось бежать отсюда без оглядки, дабы не оказаться раздавленными. Пусть же послужат сии развалины грозным предупреждением всем государям, пусть помнят они, что тот, кто во зло употребит мимолетное свое могущество, лишь обнаружит свои слабости перед лицом грядущих поколений.