Завоевание Константинополя - Жоффруа Виллардуэн

Этим, по-видимому, и могут быть объяснены заверения хрониста в своей абсолютной субъективной правдивости, подкрепляемые ссылками на то, что-де он был живым свидетелем описываемого: «И Жоффруа, маршал Шампанский, который продиктовал это произведение и который ни разу ни единым словом не солгал с умыслом (sic! — М. 3.) о том, что ему ведомо, — а он бывал на всех советах — с уверенностью свидетельствует» (§ 120) — такова не лишенная своеобразного подтекста формула, к которой обращается хронист, чтобы убедить слушателей рассказываемой им эпопеи завоевания Константинополя в ее полной аутентичности (в пределах доступного его знанию!). «Не солгал с умыслом», подчеркивает автор! Следовательно, он не исключает «невольных» погрешностей своего повествования против истины, но заранее как бы снимает с себя ответственность за них, словно говоря, что если в нем и содержится что-либо неверное, то сам он, рассказчик, тут ни при чем[86].

В чем же состоял основной замысел Виллардуэна? Каким образом удалось и удалось ли автору последовательно провести свою концепцию? Что, в конце концов, представляет собой труд маршала Шампани в плане его концептуального содержания? Соответствует ли он правде истории или расходится с нею? Ответы на такие вопросы мы можем попытаться отыскать лишь в фактах, передаваемых хронистом, и лишь в той их связи, в которой они им реально представлены. Сам он, естественно, будучи очевидцем, а не сторонним по отношению к рассказываемому наблюдателем «издалека» и вообще будучи мемуаристом, а не историком-«мыслителем», историком, так сказать, практического, а не философского склада ума, нигде не дает прямых ответов на подобные вопросы, да и вопросы такого рода, разумеется, не ставит. В лице Жоффруа де Виллардуэна, как, впрочем, и Робера де Клари, перед нами выступают исторические писатели вполне конкретного, практически-реалистичного образа мышления и видения того, что они передают. Их можно было бы условно назвать «событийщиками».

Это, однако, отнюдь не означает, что Жоффруа де Виллардуэн диктовал свое сочинение, «как бог на душу положит», безо всякой «задней мысли». В противном случае для чего было бы ему столь настойчиво заверять аудиторию в своей правдивости? Аналогичные заверения, правда, присутствуют едва ли не во всей латинской хронографии крестовых походов и, более того, составляют «топос» средневековых хроник в целом, но в каждом данном случае эта традиция, восходящая к античному историописанию («цель историка — истина»), на практике нарушается, и всегда по-своему. Жоффруа де Виллардуэн, как нам кажется, являет собой образец ярко выраженного политически тенденциозного светского историка эпохи классического средневековья. Концептуальный строй его произведения обусловливался в основном побуждениями, вытекавшими из прямых, своекорыстных политических интересов той «интернациональной» группы феодальной знати, которая сыграла решающую роль в драматических перипетиях крестового похода 1202—1204 гг. и в его трагическом финале. Виллардуэн сумел уловить подспудное стремление этой группы к «самоутверждению» в глазах современников и потомков, к обоснованию своей линии в «ложном» крестовом походе — вопреки всему! — и в меру своих способностей изобразить сцепление его событий так, как они рисовались заинтересованным «верхам» сообразно этому стремлению.

* * *

В обширной научной литературе, посвященной Четвертому крестовому походу и его хронографии, уже давно дебатируется проблема достоверности мемуаров Жоффруа де Виллардуэна. Исследователи единодушно признают, что автор действительно был свидетелем всех или почти всех событий, о которых он рассказывает, с начала и до конца, так что многие факты, взятые сами по себе, он и в самом деле передает верно, с подкупающей непосредственностью очевидца и в полном соответствии с подлинно происходившим.

Особенно пунктуален хронист в своих хронологических выкладках там, где у него отсутствует точная календарная датировка тех или иных эпизодов. Тщателен он и в классификации фактов — в тех случаях, когда ему приходится группировать события, совершавшиеся в одно и то же время, но в разных местностях, и выстраивать повествование в хронологически расчлененные событийные ряды. Считается также бесспорной точность и правдивость хрониста в воспроизведении богатой фактической конкретики крестового похода, всего того, что автор видел собственными глазами или знал по надежным источникам. Сюда относятся и сведения, сообщаемые, безусловно, на основе документальных актов, находившихся в его распоряжении и даже скрепленных порой собственноручной подписью «маршала Романии и Шампани», и данные, скажем, о составе отдельных боевых отрядов «пилигримов», об участниках их военных акций в Византии, о самом ходе боевых операций на суше и на море и т. д.

Словом, как правило, признается по крайней мере правдоподобие очень многого из рассказанного этим свидетелем. И не только внешнее правдоподобие: в самых различных отношениях его хроника — это в некотором роде единственный столь полный, а нередко и уникальный по причинно-событийной достоверности, фактографической убедительности источник по истории Четвертого крестового похода.

Из мемуаров Жоффруа де Виллардуэна мы узнаем порой о таких не вызывающих сомнения подробностях событий и их сплетении между собой, о таких эпизодах и оттенках «тайной дипломатии» предводителей крестоносного ополчения, о таких зигзагах их «большой политики», не говоря уже о разнообразнейших сторонах повседневной истории предприятия, о которых остальные источники либо вовсе хранят молчание, либо упоминают бегло, вскользь и схематично.

Из признания всего этого историками XIX—XX вв. тем не менее отнюдь не следует, что они столь же единодушны в оценке хроники, в определении степени соответствия описываемого автором подлинному развитию событий. Напротив, мнения медиевистов насчет того, заслуживает ли произведение Жоффруа де Виллардуэна абсолютного доверия, во всем ли и целиком ли он правдив в своем рассказе, не искажает ли, не затуманивает ли сама общая направленность его повествования, если таковая имеется, настоящую историю крестового похода, притом в ее существеннейших пунктах, решительно расходятся. Каким же образом мы со своей стороны могли бы сегодня, располагая новейшими достижениями медиевистики в области изучения истории Четвертого крестового похода и его хронографии, охарактеризовать произведение Жоффруа де Виллардуэна в качестве документа исторической мысли эпохи?

Э. Фараль когда-то в принципе заметил, что, говоря о достоверности рассказа хрониста, проявлять «излишек недоверия столь же опасно, как и выказывать избыток доверия»[87]. Жоффруа де Виллардуэн, при всей кажущейся «простоте», «наивности», ясности, логичности и убедительности его повествования, — писатель достаточно сложный, притом сложный именно на средневековый лад. Его историческое мышление, точнее система такового, не укладывается в прокрустово ложе элементарно-однозначных понятий, столь привычных историографам, имеющим дело со взглядами исторических писателей, которые создавали свои труды в новое и новейшее время.

Трудности адекватного раскрытия исторической мысли Жоффруа де Виллардуэна усугубляются в особенности вследствие того, что, как уже указывалось в иной связи, в своих записках он в основном довольствуется передачей фактов и только фактов, которые нанизываются на нить повествования один за другим, не будучи раскрываемы под каким-либо четко выраженным и сформулированным историко-философским или историко-политическим углом зрения. Его восприятие описываемого отмечено непосредственностью, зримой фактографичностью; хронисту чужда склонность к каким-либо отвлеченным рассуждениям, к исторической «рефлексии», хотя там и сям он «вздыхает» по поводу «недостойных» деяний сеньоров и рыцарей, отъехавших от войска, нанеся ему этим непоправимый ущерб.

И тем не менее именно факты истории крестового похода преподносятся им, как показывает более пристальный анализ идейного содержания мемуаров, в некоем «запрограммированном» виде, сообразно определенной, изначально присутствовавшей у него политической тенденции, в наличии которой скорее всего сам мемуарист и не отдавал себе отчета, но которая так или иначе определяет содержание и общую направленность «Завоевания Константинополя». Эта хроника — один из первых в средневековой хронографии (тематически узкособытийного жанра) образцов искусного, как раз в своей житейски-фактографичной непосредственности, проведения четкой, заведомо политической по характеру, идеи, ради воплощения которой осуществляются весьма изощренные и хорошо завуалированные, хотя, безусловно, во многом бессознательные, искажения пережитой самим хронистом действительности.