Гоголиана и другие истории - Владислав Отрошенко

«Гай Валерий Катулл приветствует одноногого казака Равида!

Как ты живешь? Я живу хорошо. У меня есть старший брат, есть бабка Петрония. Батюшка мой магистрат в Вероне. Он все время сидит там, а мы с бабкой здесь, на Бенакском озере. Брат – не знаю где. У нас озеро узкое и длинное. А у тебя широкое. Не отруби себе вторую ногу, если будешь опять воевать. Я хочу стать поэтом, когда вырасту. И хочу жить в Риме, чтоб гулять по улицам. Озеро у нас синее, как море. На горах лежит снег. А твое озеро еще дальше гор. Но наш табеляриус к тебе прибежит, ты не бойся. У бабки моей есть красивый перстень. А у меня такого нет. Но батюшка сказал, что подарит мне свой. Мне бывает грустно и весело жить на свете.

Будь здоров, мой казак».

Послание уложили в футляр. Призвали раба-письмоносца и велели ему бежать на северо-восток до пределов мира. Табеляриус быстро выскочил из дома, громко топая ногами – топ-топ-топ… топ-топ-топ… Побежал.

С той поры и завелась у Катулла привычка писать письма одноногому казаку Равиду. И в детстве ему писал часто, и в отрочестве (уже своей рукой), и в юности. А когда переехал в Рим, стал писать еще чаще. То и дело покупал рабов-письмоносцев и отправлял их к Равиду. Много денег на письма изводил. Никто не знал об этих тратах поэта. Один только всадник Марк Целий знал. У него-то и деньги Катулл одалживал на покупку проворнейших табеляриусов. Потом, конечно, не всегда отдавал. Но Целий не обижался – богатый и щедрый был человек. Очень крепко дружил с Катуллом.

– Кто этот Равид?! Так – тьфу! Безвестный человечек! – часто говорил Целий по-дружески. – Не пиши ему, брось!

Целия огорчало, что Равид не отвечал Катуллу. А поэта это нисколько не огорчало.

– Ему бы только письмо написать да отправить. Нравится ему знать, что гонец побежал с его письмом на край мира, – объяснял Целий кредиторам.

Это было в то время, когда он уже разорился на катулловых посланиях и когда кредиторы принялись отсуживать у него имения. Но Целий и в этих затруднительных обстоятельствах добывал деньги для Катулла, чтобы тот мог слать письма на северо-восток. Всё ему хотелось дождаться, когда же Равид ответит поэту. И вот однажды Равид ответил. Письмо было коротенькое и безобразное. Некрасивое. Нехорошее.

«Привет Гаю Валерию Катуллу шлет одноногий казак Равид.

Пишешь ты мне про свою любовь, которую зовут Лесбия. У нее такие алые губки и так она ласково целуется, что и я теперь хочу ее полюбить, японский бог! А у нас тут тьма кромешная. Солнце не светит ни хрена.

Ну, прощай».

Катулл прочитал казацкое послание и так его ужалили в сердце вероломные слова, что он упал, будто мертвый, и, не поднимаясь, принялся диктовать с земли злым шепотом Марку Целию, который был рядом, последнее письмо для Равида:

Quaenam te mala mens, miselle Ravide,agit praecipitem in meos iambos?Quis deus tibi non bene advocatusvecordem parat excitare rixam?An ut pervinias in ora vulgi?Quid vis? qualubit esse notus optas?Eris, quandoquidem meos amorescum longa voluisti amare poena.

Что за вздорная мысль, ничтожный Равид,гонит тебя в пропасть моих ямбов?Что за бог – тебе плохой советчик —на шальной раздор со мной толкает?Хочешь ты стать притчей во языцех?Славным жаждешь быть любой ценою?Будешь! Удостоишься навеки этой кары,коль мою любовь любить ты вздумал.

Так была написана песнь сороковая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Puella defututa[39]

У Катулла всегда гулял ветер в кармане, хоть батюшка и присылал ему из Вероны копеечку. Пришлет ему, к примеру, десять тысяч сестерциев сегодня, а назавтра у Катулла уже нет ничего. Другой бы огорчился – поэт только рад. Выскочит из дома босой, отнимет костыль у какого-нибудь калеки и бежит по улице вихрем.

– Нищий я, – кричит, – обездоленный! Подайте на девку! Девку не на что купить!

Всадник Марк Целий в таких случаях не оставлял друга. Бежал следом и спрашивал у прохожих:

– Ecquis ei unam libellam dedit?[40]

Никто не давал, конечно. Наоборот, побыстрее сворачивали в какой-нибудь переулок. Или притворялись кривыми – мол, сами живем подаянием.

– Эх, вы! – корил Целий римлян за черствость и летел дальше.

Если же находился такой человек, который даже и костыль свой не отдавал Катуллу, принимаясь с ним злобно скандалить, то Целий не прощал такую дерзость. Ударит упрямца по голове и скажет: «Ты кому, собака, перечишь?! Ты первому поэту Рима перечишь!» А потом отберет у него костыль и протянет Катуллу со словами: «Беги, душа любезная! Я за тобой!»

Однажды друзья мчались по городу. Катулл выкрикивал:

– Пожертвуйте на жалкую потаскушку с улицы Субура!

Целий следовал за ним, сжимая кулаки, чтоб ударить на ходу любого жадного прохожего.

И вот подвернулся им один пожилой писарь, который много лет служил в Азии и недавно возвратился в Рим к старшей дочке. Он смело шел им навстречу – не притворялся убогим, никуда не прятался, потому что был человеком милосердным – обиженного не привык обходить стороной. Он сам остановил Катулла и спросил:

– А сколько же тебе нужно, сердечный?

– Десять тысяч сестерциев, – объявил Катулл, не раздумывая.

– Вот так раз, – изумился писарь, – а я думал дать тебе один.

Едва только он произнес эти слова, как на него налетел Марк Целий:

– Да как ты смеешь пререкаться с поэтом! Негодяй! Старый пес!

Вспыхнул скандал. Собралась толпа; явился зять писаря, прибежали внуки, дочка. Затеялась драка.

После драки – суд.

Зять писаря оказался богатым откупщиком. За него – наилучшие адвокаты. У Целия тоже адвокаты отменные. И с той стороны блестящие речи. И с этой. И у тех покровители в Сенате. И у этих. Ни одна сторона не может взять верх. Дело запуталось ужасно. Разбирались четыре месяца. Наконец, постановили так.

Мол, пусть Катулл, из-за ветреных слов которого нагромоздилось дело, выйдет завтра чуть свет на улицу Субура – как будто нечаянно, – и если первая девка, какая ему там встретится, запросит с него десять тысяч сестерциев, то взыскать таковую сумму с писаря и его зятя в пользу Катулла и Целия. Если же девка запросит меньшую цену, то взыскать десять тысяч с Катулла и Целия в пользу писаря и его зятя.

– Macte![41] – прокричал Целий на весь Форум. Тут же призвал своих рабов с носилками – сам сел в какие похуже, Катулла усадил в прекрасные, – и покатили друзья в кабачок пировать.

И пока пировали, Целий все повторял, кивая в сторону Форума:

– Вот и славно!

А что – «славно», не объяснял Катуллу, которому с каждым глотком вина становилось на душе все тяжелее и тяжелее, потому что он знал, что нельзя отыскать на улице Субура такой девки, чтоб запросила хотя бы двадцать сестерциев. И только к вечеру Целий все объяснил.

– Вот сейчас, – говорит, – мой милый Катулл, выпьем по последней чарочке – ты поедешь домой, а я в квартал Субура. Найду там самую умную и красивую шлюху, подкуплю ее, дьяволицу, чтоб она тебе завтра без запинки брякнула: «Десять тысяч!» Проучим паршивого писаря с подлым зятем и претора с судьями – чтоб не умничали!

Дома Катулл повеселел. Лежит на кушетке – мечтает, книги читает. Ждет друга с известиями.

Целий явился во вторую ночную стражу – усталый, запыленный, – выпил воды, отдышался и говорит:

– Ну, брат Катулл, все устроил! Девку зовут Амеана. Красивая! Жалуется, кокетка, что нос чуть великоват, а сама с бронзовым зеркальцем не расстается – то и дело любуется собой. Ремесло свое хочет забросить, потому что завелся у нее дружок – Мамурра родом из города Формии. Заведует в войске Цезаря строительством и провиантом. Немножко ворует, немножко жульничает, но человек порядочный… Да тебе всё это и не нужно знать, мой драгоценный Катулл. Девка куплена! Тебе нужно только сделать вид, будто это обычное дело, что субурская потаскушка просит десять тысяч.

– Конечно, – молвил Катулл. И снова принялся мечтать о чем-то.

Что с ним с лучилось, когда рано утром за ним приехали на конях обвинители, свидетели, защитники, судьи, Целий, претор, писарь с зятем, – то ли Катулл переводил всю ночь греческую оду, то ли носились в его голове до рассвета фантазии, – никто не знает. Но только выглядел он так, будто не мог понять, зачем его усадили в крытую повозку; зачем привезли – ни свет ни заря – в квартал Субура; зачем выпустили на улицу; зачем сказали: «Иди!»; зачем попрятались по закоулкам…

Катулл пошел.

Он шел медленно, заложив руки за спину и глядя себе под ноги. Продолжал, как видно, думать о чем-то – чего не додумал дома. Даже голову не сразу поднял, когда перед ним очутилась девушка и громко сказала:

– Эй, красавчик! Плати десять тысяч сестерциев и пойдем со мной!

– Что?… Что такое?… – рассеянно отозвался Катулл.

Девушка смутилась:

– Я Амеана… Десять тысяч… Прошу десять тысяч…

Тут только Катулл очнулся

– Что?! Что?! – воскликнул он так грозно, что девушка в испуге попятилась к дому, из которого вышла.