Гоголиана и другие истории - Владислав Отрошенко

А потом идут дальше, гордо улыбаясь и не произнося ни слова. Сам же Катулл никогда с ними не заговаривал и ничего о них не знал. Только и знал, как их зовут. Да еще, конечно, ему было известно, что они следуют за ним повсюду. Если кто-нибудь спрашивал у него, кто они такие, он отвечал: «Comites Catulli»[34]. Именно так и говорил – comites. Нарочно употреблял это словечко, которым обозначалась свита очень важных сановников. Думал, что кто-нибудь посмеется над ним – укажет на него пальцем и крикнет: «Catullus consulem se fert! Hahae!»[35] А Катуллу только того и надо было, чтоб его кто-нибудь обидел. Но никто не обижал, не смеялся. Наоборот, почтительно кивали и говорили: «Свита. Ну, хорошо». А то и просто пожимали плечами – мол, свита так свита.

Однажды Катулл целый день ходил туда-сюда по Риму, выискивая, кто бы его обидел. Что только ни делал, как только ни выкрутасничал. И на одной ноге скакал, и нижнюю губу выпячивал, и по земле катался. И ничего. Все в Риме любили Катулла и очень хорошо к нему относились. Он уже было расстроился и пошел скорым шагом, ничего не делая. Только правой рукой необыкновенно сильно размахивал. Как вдруг пришла ему в голову одна мысль, от которой он сразу же остановился и развернулся. Фурий и Аврелий едва не налетели на него. Они крепко схватились друг за друга, чтоб не упасть и застыли в неудобных позах. Катулл подождал, пока они выпрямятся, а потом спросил, указывая ладонью на одного и на другого:

– Ты – Фурий? Верно? А ты – Аврелий? Так?

Но те ничего не ответили ему, потому что им было удивительно, что Катулл с ними заговорил. К тому же они были юношами скромными и даже застенчивыми. Фурий, например, разговаривал чрезвычайно тихо, потому что боялся кого-нибудь потревожить своим голосом. А его товарищ, Аврелий, хотя и разговаривал громко и весело, тоже был человеком вежливым – никогда никого не перебивал.

Так они стояли и молчали.

Тогда Катулл взял и прямо спросил у них, что они думают о его стихах? То есть не думают ли чего-нибудь плохого – чего-нибудь обидного для поэта?

Юноши живо ответили, что ничего плохого о стихах Катулла они ни в коем случае думать не могут.

Но Катуллу не понравились эти слова. Взгляд его сделался злым и холодным. Заметив это, юноши стали горячо уверять его, что никогда даже и не читали его стихов. Но и эти слова не понравились Катуллу. Взгляд его сделался еще более злым – глаза сощурились, как у змеи. Он вытянул шею вперед и сквозь зубы процедил:

– Так вы, значит, и стихов моих никогда не читали? Ни одного стиха моего не читали?

Фурий, говоривший медленно и тихо, на этот раз высказался быстро и громко. Он даже опередил Аврелия, который уже начал было что-то говорить.

– Нет-нет, Катулл, – сказал Фурий, – некоторые стихи твои мы немножечко читали.

– Читали, – подтвердил Аврелий, решив во всем доверяться Фурию.

– Немножечко… – произнес Катулл, глядя на Фурия. – И что же?

Фурий молча опустил голову, не зная, что отвечать поэту. То же самое сделал Аврелий. Но Катулл настаивал на своем. Он топнул ногой и так сердито воскликнул: «Я жду! Отвечайте!», что Фурий и Аврелий вздрогнули. Однако оба продолжали молчать. Тогда Катулл улыбнулся и стал говорить таким же ласковым голосом, каким говорил Фурий.

– Вам показалось, – сказал он, – что стишки мои немножечко игривы?… Так? Так?

Фурий кивнул. Кивнул и Аврелий.

– И вы решили, что и сам я пакостный развратник?

У Фурия от этих слов задрожали губы; у Аврелия из глаз покатились слезы.

– Ну, хорошо, – сказал Катулл, – вы решили, что я чуть-чуть нескромный?… Так? Так?

Юноши кивнули и тут же закрыли лица ладонями. Оба вдруг зарыдали так горько, что Катулл растерялся и принялся их утешать. Он старался напомнить им о чем-нибудь приятном. Стал расспрашивать о родителях, о мечтах. Поинтересовался, целовались ли они когда-нибудь с девушками. Фурий и Аврелий отвечали невнятно. Они что-то бормотали сквозь затихающие рыдания, что-то говорили, вытирая раскрасневшиеся щеки и беспрестанно всхлипывая. Наконец они успокоились, и даже сами стали задавать Катуллу разные вопросы.

Но Катулл их уже не слушал. Лицо его было запрокинуто в небо. Он стоял неподвижно и держал возле ушей крепко стиснутые кулаки.

Когда же он перестал смотреть в небо и взглянул на Фурия и Аврелия, те бросились бежать прочь, потому что никогда еще не видели, чтобы в человеческих глазах сверкала такая бешеная обида. Они бежали, спотыкаясь и падая. А вслед им неслись слова:

Pedicabo ego vos et irrumabo,Aureli pathice et cinaede Furi,qui me ex versiculis meis putastis,quod sunt molliculi, parum pudicum.Nam castum esse decet pium poetamipsum, versiculos nihil necesse est;qui tum denique habent salem ac leporem,si sunt molliculi ac parum pudici,et quod pruriat incitare possunt,non dico pueris, sed his pilosisqui duros nequeunt movere lumbos.Vos, quod milia multa basiorumlegistis, male me marem putastis?Pedicabo ego vos et irrumabo.

В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим,педерасты подлые Фурий и Аврелий,посчитавшие меня нескромнымпо стишкам моим слегка игривым.Непорочным подобает быть поэту лично,а стишки в том не нуждаются нисколько;лишь тогда они прелестны, остроумны,когда чуть нескромны и слегка игривы,и когда способны распалить желанье, —не в юнцах, конечно, но в тех седовласых,что огонь утратили в чреслах онемевших.Вам, сорвавшим тысячи поцелуев нежных,я кажусь мужчиной никуда не годным?В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим[36].

Так была написана песнь шестнадцатая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.

Poena[37]

В детстве Катулл был очень любознательным мальчиком. Бывало вытянет руку вперед, раскрутится волчком, зажмурив глаза, потом останавливается и спрашивает у бабки Петронии:

– А что в той стороне света, бабушка?

– Там Этрурия, внучек, – отвечает Петрония ласковым голосом. А сама думает: «Чтоб тебя черти съели! Уже целый день крутишься!»

– А за Этрурией что? – продолжает Катулл.

– За Этрурией Рим, сынок.

– А за Римом?

– Море.

– А за морем?

– Сицилия, Катуллушка.

– А за Сицилией?

– Опять море, милый.

– А за опять-морем?

– Африка.

– Ну хорошо.

Катулл снова раскрутится как следует и снова спрашивает Петронию о тех краях, куда нечаянно укажет рука. Подвижным был мальчиком. Ему и дела не было до того, что бабке всегда хотелось спать в загородном имении его родителя – на Бенакском озере, на кончике мыса Сирмион. Ее усыплял там альпийский воздух. Катулла – наоборот – бодрил.

Однажды он взялся крутиться обычным манером и крутился до того долго, что Петрония, глядя на него, стала чувствовать тошноту. А потом и задремала на стуле. Как вдруг слышит:

– Петрония! Петрония! Не спи! Говори – что там?!

– Где?… Где?… – всполошилась бабка. – Дай посмотрю…

Посмотрела и видит, что рука Катулла указывает на северо-восток.

– Там Верхняя Панония, голубчик.

– А за Верхней Панонией что?

– За Верхней – Нижняя, – ответила Петрония и снова задремала.

– А дальше что?! – воскликнул Катулл звонким голосом.

– Дальше Дакия, – очнулась Петрония. – За Дакией – Геты, за Гетами – Скифы, за Скифами – Язиги, за Язигами – Роксоланы, за Роксоланами лежит Меотийское озеро… широкое-широкое озеро… лежит-лежит озеро…

– А за озером что?

– За озером живет одноногий казак Равид. Живет один-одинешенек… Желто-серая степь кругом…

– А за казаком Равидом что?

– А за казаком Равидом больше нет ничего, – брякнула Петрония.

На том и уснула. Да так крепко, что, пробудившись, еще долго не могла взять в толк, что желает узнать Катулл, подпрыгивая к ее уху и выкрикивая на лету одни и те же слова:

– Qua facie est?! Qua facie est?![38]

– Кто?… – откликнулась наконец Петрония.

– Казак Равид! – напомнил Катулл.

– А-а-а, казак Равид… Ну, какой он… какой… Казак, как казак. Носит синие шаровары с красными лампасами. Фуражка на нем. Из-под фуражки чуб торчит. На боку – шашка. За спиной – пика. Вот и весь казак.

– И что же он делает на краю света?

– Воюет, – вздохнула бабка. – Воюет. Ничего больше делать не хочет.

– Лжешь, Петрония! – вдруг разозлился Катулл. – С кем ему воевать?! Он там один!

– А вот сам с собой и воюет. Даже ногу себе на войне отрубил, – возразила бабка.

Возразила и прикрыла глаза, заметив, что Катулл мечтательно задумался. Но не успела она уронить голову на грудь, как услышала возглас:

– Петрония!

– Что такое?…

– Хочу написать письмо казаку Равиду!

– Зачем письмо?… Какое письмо?… – испугалась бабка.

Но Катулл только топнул ногой, – еще в детстве умел люто топать ногой, – не спорь, мол, со мной, Петрония, не смей.

Делать нечего. Кликнули писаря, принесли папирус, чернила, пемзу, камышовые перья – все, что надо. Петрония устроилась поудобней на стуле:

– Ну, друг сердечный, диктуй.

Катулл вышел на средину атриума. Левую ногу выставил вперед, правую руку поднял вверх и раздвинул пальцы, будто схватил апельсин. Молча постоял в такой позе минуту-другую, потом начал диктовать: