Беседы об искусстве (сборник) - Огюст Роден

Я вижу, что эта прекрасная особа чувствует, как движется, как зреет вызванная ею мысль, пока в уме художника из ее облика вырисовывается статуя.

Он не взял скамеечку, не уселся; но разве не обратился он к модели с намерением работать с ней, сделать ее своей натурой?..

Его поразила эта рука, эта грудь… Впрочем, он уже угадал ее красоту. Взгляд охватывает целое, подробности, потом возвращается к движению, замеченному с самого начала, которое узнал по его большой выразительности и теперь решительно изучает. Оно исполнено прекрасного стиля.

Тут-то он и видит то, что можно видеть в скульптуре. Ибо платье всего лишь футляр, не более. Художник желает видеть больше. И что же он может увидеть? Все то же великолепие: все ту же жизнь, которая возрождается и обновляется в каждом биении пульса.

Какой ослепительный восторг: раздевающаяся женщина! Словно солнце пронзает облака.

При первом взгляде на это тело, увиденное целиком, – шок, потрясение.

Взгляд, словно стрела, застыв на миг в изумлении, летит дальше.

В любой модели заключена вся природа, и глаз, умеющий видеть, находит ее там и следует за ней, так далеко! Главное, там есть то, что большинство не умеет видеть: неведомые глубины, основы жизни. Над изяществом грация; над грацией рельеф. Но все это превосходит слова. О рельефе говорят, что он мягок, но он мощно мягок. Слов не хватает…

Да, я смотрел на форму и понял ее, этому можно научиться, но гений формы можно изучать до бесконечности.

Живой кусочек античности, лежащий на этом диване, с теми же формами, что и у античной статуи, восхитителен. Бурое монашеское одеяние, вылепленное ярким светом, вторит телу. Укрывая царственные очертания этой чувственной плоти, оно сообщает ей суровый пыл молитвы, который выражало когда-то, страстный тон.

Античность не считала одеяние цвета палой листвы более красивым, чем красное.

Уголок рта, отклоняющаяся линия, сначала тонкая, потом расширяющаяся, подобно волне: античный дельфин.

Эти губы – словно прогулочное озеро, поделенное меж трепетными, столь благородными ноздрями!

Рот кривится во влажной неге, извилистый, как змея. Глаза набухают под шитьем ресниц.

Слова, слетающие с губ, очерчены столь дивным их колебанием.

Глаза, у которых лишь один уголок, чтобы спрятаться, укрылись в чистоте линий и безмятежности небесных светил.

Запрокинутое лицо – словно опавший плод; горизонтальный глаз плохо видит, но позволяет видеть себя и манит…

Каждый изгиб говорит все о той же мягкости, согласуясь с выражением бесконечного мира, ибо этот глаз – словно солнце разума и любви, что дарует жизнь, не сдерживает ее. – Тем не менее этот глаз и рот ладят друг с другом.

Красивый, но ускользающий профиль: выражение завершается, утопает там, где прелесть щек перетекает в шею.

(Фигура, освещенная сбоку)

С каким счастьем изливается разум на эту гибкую красоту – словно гипс, который точно следует по контурам формы, чтобы вернее воспроизвести ее!

В тени – полутона, которые лепят форму с такой правдивостью! Именно здесь во всей ее полноте сосредоточена прелесть чувственной Психеи. Но линия рельефа обрисовывается световой чертой, идущей вдоль всего бока и бедра.

Тройной персик, тройной пушок! Эта выпуклая линия полна своей собственной округлости, своей чистоты.

Гирлянды теней от плеча до талии и от талии до выступающей выпуклости бедра.

Сонная плоть, спокойное озеро.

Ровное море, где затихают волны страстей.

Просторная белая плоть.

(Женщина на коленях, склонившаяся набок)

Две молитвенно соединенные руки разделяют груди и живот.

Жест, который по грации может соперничать с жестом Венеры Медицейской, прикрывающей руками тайны своей красоты, – эта живая женщина защищает себя томной молитвой.

С какой поразительной страстью тень льнет к этому прекрасному телу! Руки, которых касается свет, отпечатываются на дивном плоде, который тень скрывает, но позволяет угадать его красноречивую тайну.

Без глубины рельефа контур не имел бы такой полноты и гибкости; он был бы сухим.

Прекрасная правая тень коленопреклоненной женщины; правая тень, которая делит туловище надвое, падает, преломляясь, на оба бедра, завладевая одним наполовину, а другим полностью, – контраст этой отбрасываемой тени и полутонов, одно дает жизнь другому.

Красота не принадлежит ни одной женщине в отдельности, но все они делят ее. Каждая из них осуществляется в своей личной красоте, как плод созревает согласно законам своего вида.

Сам я уже давно не знаю, что такое «академичность», но знаю, что такое женщина или цветок, которых еще не оскорбили, сделав академичными.

Архитектура

Огромные кровли соборов – это и покой, и пейзаж.

Деревья обживают и оживляют все, и грандиозная архитектура им нравится.

Деревья – архангелы, которые приветствуют друг друга, стоя в ряд и устремив расправленные крылья прямо в небо.

Глубокая и выразительная черная тень – не просто чернота, это пища для высокого вкуса: это глубина, главная сила красоты в Средневековье и во все времена.

Этот принцип глубокой силы подарил всем векам, предшествовавшим нашему, стиль, который разветвляется на тысячи вариаций, вплоть до царствования Людовика XVI, до самой Империи включительно.

Готика – благодетельница Франции вплоть до 1820 года. Ее черты до сих пор встречаются у некоторых наших крестьянок, сохранивших тот же черный наряд с чепцом, что и у фигур, которыми украшены наши соборы.

Что прекрасно в пейзаже, прекрасно и в архитектуре – это воздух, это то, что никто не ценит: глубина. Она обольщает душу и ведет ее куда хочет.

Наливающийся стебель взволнован новым ощущением, похожим на то, что испытывает девушка, чувствуя, как округляются ее груди.

Процессия, вереница – душа барельефа. Это надпись, это обрамление собора, фриз, орнамент.

И колонны тоже вдохновляются процессией.

Бовэ

Выходя из церкви, я останавливаюсь под сводом портала и, запрокинув голову, смотрю на испод арки, идущей поверх тимпана. Впечатление неожиданное и сильное. Это ниспровержение мироздания, это хаос, а также Страшный суд. Из-за декора, выступающего за пределы арки, кажется, что архитектурные формы разобщены: некоторые стремятся вверх, другие падают вниз. В этом есть величественность катаклизма. К материальному потрясению в композиции добавляется потрясение человека, который на это смотрит в необычной позе, немного в три четверти, глубоко взволнованный. И это прекрасно! – Бурная минута.

Шартрский собор сейчас в моей душе, и там он встречается с этой мессой Моцарта, с ее накатывающими со всех сторон божественными звуками. Чарующие эффекты, бесчисленные огни.

И всплывают воспоминания моей юности; в ту пору я мог попасть куда-либо только бесплатно и все же скопил тысячи мыслей – деньги небес.

Первое впечатление перед собором – сплошное изумление. Разум делает усилия, чтобы постичь Былое и проникнуть в него новым взглядом. Он обращается к заключениям, обобщающим его предыдущие знания, и так пытается приблизиться к сфинксу.

Скрещения сил!

Вверху – изгибы, эта размеренная пульсация камня в темном небе, где воображение ищет что-то и смутно различает.

Своеобразные апсиды, громоздящиеся на тротуаре, – обвал, которым я любуюсь, крушение времен, крушение Парфенонов, что ночью кажутся еще большей руиной, будто терпели бедствия два лишних века…

Солнце приходит спать в эту церковь – на плитах пола, на каменной резьбе, на колоннах, на всем целом, что взывает к жизни и удерживает ее, где только видит взгляд. Эта заброшенная церковь подобна своим эпитафиям: она живет в смерти, ее продолжение возвышается над веками.

Тем не менее ее красота открывается лишь тому, кто проявил себя подобным ее вдумчивым творцам. Восхищение не одалживают, оно личное. Камни подчинились концепции Мастера семьсот лет назад: мы силимся обнаружить ее, измыслить заново.

Ты можешь быть принят здесь без чистоты, но без понимания – нет, здесь, в этом месте, где умеют ткать солнечные лучи и знают им цену.

Без всякого сомнения, красота Реймсского собора существует и она воздействует на нас, даже когда угасающий свет уже не позволяет ее видеть. Нам открывает ее предвидение – предвидение и инстинкт, эти неусыпные стражи! Для глаза все смутно, но нескольких еще различимых точек довольно, чтобы сосредоточить, настроить дух. Впрочем, даже средь бела дня, когда все здание освещено, взгляд без помощи души не сумел бы увидеть больше, чем ночью.

Глаз – простой фотоаппарат, художник же – мозг.

Возвышенное перед моим окном – загадочное, непостижимое. Я жду ночи, чтобы войти внутрь и понять.

Однако, если присмотреться, в этой громаде есть своя размеренность. Надо бы и свой дух привести в порядок.

По крайней мере, я уже могу наслаждаться этим немалым богатством серых тонов.