Беседы об искусстве (сборник) - Огюст Роден

11

Декор

Убранство наших церквей – творение веков, труд неспешный, вдумчивый, совместное действие многих течений. Человек словно подчинялся здесь неким таинственным влияниям, законам, которые не мог преступить. Он создал эти произведения искусства, как пчела свой мед, – со счастливой неизбежностью.

Однако есть различие. Человек разнообразит заданную тему, но исчерпывает себя. Сладкие же насекомые неустанно повторяются. Когда человек подходит к рубежу одного из своих путей, наступает упадок, естественная ночь; она так же необходима, как и сам день. Человечество погибло бы, если бы постоянно направляло свой гений в одну и ту же сторону, если бы не знало отдыха перемены, если бы не испытывало чередований смерти и возрождения; свидетель – наука нашего времени. Тем не менее неоспоримо, что человек отдыхает в изнурении, а мы в нашей истории достигли как раз такой фазы. – До чего же медлит возрождение!

Скольких трудов стоит отыскать былую мысль в ее чистом виде! Это настоящие раскопки, но не в земле, а в небе, в том, что у всех перед глазами, погребено на самом виду глубже, чем в недрах земли. Можно подумать, что свет сегодня стал саваном всей этой красоты.

Самое трудное – это думать не с примитивной детской наивностью, а с традицией, с приобретенной силой, со всеми накопленными результатами мысли. Однако человеческий ум может далеко пойти только при том условии, что мысль отдельной личности терпеливо и молчаливо присоединяется к мысли поколений.

Но современный человек больше не считается с мыслью поколений.

Искусство Средневековья как в своих постройках, так и в их украшении исходит из природы. Стало быть, к природе и надо обращаться, чтобы понять его.

Взгляните на Реймсский собор: в его гобеленах мы обнаруживаем те же краски, листья и цветочки, что и на его капителях. То же самое во всех соборах.

Доставим же себе радость изучения этих цветов в природе, чтобы получить правильное представление о средствах, которые искал в них украшатель живых камней. Он проник в жизнь цветов, рассматривая их формы, изучая их радости и страдания, их достоинства и слабости: это наши достоинства и страдания.

И цветы даровали собор.

Достаточно отправиться в деревню и раскрыть глаза, чтобы убедиться в этом.

Вы на каждом шагу получите урок архитектуры. Люди былых времен смотрели прежде нас и поняли. Они искали растение в камне, а мы теперь заново находим их бессмертные камни в вечных растениях. И (разве это не самая большая почесть из тех, что они сами могли бы пожелать?) природа, которой, без сомнения, нет никакого дела до наших дат, беспрестанно напоминает нам о XII веке, о XIII, о XIV… XVIII… Это она берет на себя труд защищать безымянных мастеров тех великих эпох от любого критика.

Для меня эти прекрасные занятия на свежем воздухе благотворны. – Комната давит на меня, как слишком тесные башмаки давят ногу.

• А стало быть, и город! Новый город! Приходится вновь это повторить: всему, что умею, я научился на свежем воздухе полей и лесов.

Цветочные поля Верьера.

Я словно брошен в этот огромный сад, в это прекрасное солнце и собственными глазами чувствую, что живу какой-то новой, более насыщенной, доселе неизведанной жизнью. Но столько великолепия сразу ошеломляет меня. Эти цветы, которые садовод выращивает на семена в квадратных грядках, густо засеянных однородными растениями, эти соседствующие друг с другом красочные полотнища наводят на мысль о витражах и заставляют меня жить вместе с ними.

Это слишком ослепительно. Мне не хватает сил. Я не могу вынести сияние этой красоты, этой неподвижной красоты! И спешу укрыться, найти убежище среди простой зелени, где свежий ветерок, зефир, ласково треплет листы моего блокнота…

Тем не менее мои испуганные глаза получили и хранят впечатление этого поразительного великолепия. Лишь две недели назад была еще почти зима, и вдруг все зацвело – облака, деревья, цветы. Какое безумное изобилие, какой бурный натиск юности! Ослепительная роскошь. Я не осмеливаюсь что-либо выбрать из стольких сокровищ. Для изучения требуется более ограниченное поле.

В одном цветке содержатся почти все прочие. За время самой короткой деревенской прогулки мы встречаем всю природу целиком, и все тропинки в траве – пути в рай.

…Наверняка я неудачный ботаник. Все же я кое-что понимаю, на свой лад. Пока «авто» шумят и пылят на дорогах, я, склонившись, изучаю цветы своей тропинки.

Сколько любопытной, разнообразной, неисчислимой выразительности в распоряжении художника!

В неравных планах все цветы равны; и у маленьких, и у больших одна и та же гордость.

Кажется, что поутру различаешь их лучше на концах стеблей. В эту пору они все так грациозно поворачиваются к нам спиной!

Некоторые начинают роскошно лосниться, расправив убранство своих лепестков. Ах! Цветочное убранство! Бесценный совет для скульпторов!

Многие растения подражают птицам и летят на месте. – Листья порхают довольно далеко от стебельков.

Одни виснут, словно приспущенные знамена. Другие – словно белье, развешанное на окнах.

Маленькие цветочки, встреченные мною в садах и лесах, вы подарили мне те же наблюдения, что дарили в прекрасные времена ваятелям и витражистам.

Два гофрированных спаренных листа, один справа, другой слева. У их основания пробиваются два других, потом еще два помельче, и так далее. Они выпускают из своей сердцевины два расходящихся стебелька, несущих два цветка, два бутона, и гроздь мелких бутончиков.

Как прихотливы жилки этих листков! Изысканные веера! – И это всего лишь придорожный бурьян…

Маленькая розетка бутона. Виньетки вокруг темного цветка.

Некоторые полевые цветы носят шлемы, как Минерва.

Волокна растений исходят тонкими четкими прожилками из сердцевины стебля, устремляются вперед и, не останавливаясь, разбегаются по листу.

Закрученные листья, делающие полуоборот вокруг себя: перекрывшись на треть, они оставляют края снаружи и опять подгибают. Волан платья.

Несущий их стебель профилированный, словно колонна.

Ветви, которые тянутся туда и сюда с разным настроением; их выразительность при этом ни разу не теряет изящества.

Поваленные, лежащие деревья словно высечены из камня. Их красота, конечно, готическая: круглая скульптура.

…Оно осталось в моей руке вместе с корнем. Но сообщение с землей было прервано. Любовь не может принять разлуку. – Что же удивляться, если растение умерло меньше чем за полчаса? Проживем ли мы сами дольше, чем оно, оторванные от элементов, необходимых для жизни?

Когда лист вот-вот увянет, его прожилки становятся более заметными, выпуклыми, проступают, как стариковские вены. Он скручивается, сморщивается. Но эти изменения не лишают его красоты, и его болезненные морщины – сеть трещинок на Джоконде.

Потом он отделяется и падает, без сопротивления.

Взгляните, эти цветы в каталепсии. Когда лист стареет, он становится похож на искусственный цветок: душа улетучилась. Точно так же и цветок твердеет, деревенеет, прежде чем достичь безумия после смерти лепестков.

Молодой, он собирает свои лепестки воедино, прячет сердечко. Старый, жалкий, если держать его прямо под чашечкой, опадает, растопырив лепестки врозь. Но он умирает, порождая новую жизнь.

Не так ли меняется и общество? Думаешь, будто все потеряно, и не замечаешь блага – зреющих плодов труда, подобно тому как наша смерть или недуг порождают жизнь или здоровье…

Увядая, растения теряют всякое взаимное уважение: соприкасаются, толкаются, падают друг на друга. В добром здравии они всегда соблюдают дистанцию между собой.

Они держатся прямо, но гибко, податливо, и есть в них что-то воздушное, что-то похожее на упругое и улыбающееся равновесие стройной танцовщицы, желающей вызвать восхищение. Какая ненарочитая и вечно спешащая дарить себя красота!

Думаю, что они горды своей независимостью, и я обожаю эту горделивость.

Два больных цветка; один опирается на другой, а тот поддерживает своего брата, сам склоняясь. Это так грустно и нежно.

Там, где на стебле завязывается узелок, появляется похожий на перепончатую лапку лист; сначала обнимает стебель, потом, обзаведясь надежной точкой опоры, откидывается назад.

Щипец крыши по форме всегда напоминает верхушку растения.

Тюльпаны

Они тянутся, потягиваются, словно довольные куртизанки; они непринужденно выставляют напоказ свое сердечко; может, это движение и не слишком целомудренно, но зато наверняка прелестно.

Этот, опавший, с открытым «зевом» – в обмороке.

Тот, другой, висит, словно отвес. Его горестные содрогания, которые я вижу вопреки его неподвижности, – знак старческого безумия цветка.

Ни богатейший из трех царей-волхвов, ни царица Савская не были одеты роскошнее, чем этот тюльпан, облаченный в багрец и золото.