Я выжил в Холокосте - Дэниэл Коуэн

С весны 1951-го Лю вызывал каждого пленника на индивидуальную беседу, во время которой уточнял имена их родителей, адреса и род занятий. Особенно он заинтересовался родителями Дика Уэйлена, представителями рабочего класса из северной части штата Нью-Йорк, которых он называл «пролетариат». Дик, будучи более начитанным, чем подавляющее большинство остальных солдат, оказался одним из немногих, кто знал значение этого слова, что заинтриговало коменданта и вызвало дополнительные вопросы.

– Что твои родители думают об американской политике? – начал он как бы невзначай.

– Они республиканцы, – ответил Дик осторожно.

– Что они думают о своем месте в американском обществе?

– Ничего особенного, думаю. Их оно не сильно напрягает.

– Что они думают по поводу того, что их сын участвует в этой войне?

– Не знаю. Как-то не было времени обсудить это с ними.

Дик старался говорить максимально уклончиво – это было первое его интервью, и он не знал, чего хочет этот человек. Однако было в Лю что-то приятное, нечто к нему располагавшее.

Еще Лю очень заинтересовался единственным в лагере венгром. Как только он узнал про происхождение Тибора, ни на секунду от него не отставал. Вызывал его на беседы каждые две недели.

– Зачем бьешься в войне богатых людей, рядовой Рубин? – спрашивал он неоднократно. – Ты венгерский гражданин. Не американский. Американцам плевать на тебя.

Тибор пожал плечами, будто не понимал.

Лю не сдавался: «Ты же понимаешь, что венгерский народ – наши товарищи, не так ли?»

– Нет, – ответил Тибор.

Тонкие губы Лю растеклись в улыбке: «Ну поймешь со временем».

Тибор знал, о чем говорит Лю. Когда коммунисты сомкнули железный занавес вокруг Восточной Европы, они сделали жизнь там куда сложнее, чем до войны. Впрочем, представление это было сугубо теоретическим: Тибор поклялся себе, что его нога никогда не ступит на землю Венгрии вновь.

– Наши народы объединились в международной борьбе с империализмом и эксплуатацией трудящихся, – заявил Лю будничным тоном.

– Интересно, – последовал ответ Тибора.

Лю улыбнулся.

– Мы участвуем в международной кампании за мир во всем мире. Сторонники мира должны сделать все, чтобы противостоять зачинщикам войны. Ты, жертва нацизма, должен бы понимать и ценить это.

Тибор кивнул, но язык придержал. Лю вежливо улыбнулся и жестом показал ему выйти.

Тибор решил, что Лю доконало его упрямое молчание, однако офицер все равно вызвал его несколько недель спустя.

– Рубин, – начал он тепло, – тебе несказанно повезло. Народы Венгрии и Китая едины в борьбе за реформацию мира. В качестве жеста доброй воли мы хотели бы отправить тебя обратно в Венгрию. Мы проследим, чтобы тебя обеспечили всем необходимым. Получишь хороший дом и работу. Что скажешь?

Несмотря на свой скептицизм Тибор поостерегся злить офицера.

– Обещаю подумать, – сказал он.

Когда МакКлендон, Уэйлен и Буржуа услышали о предложении Лю, они хором закричали на Тибора.

– Возвращайся! – резко вопил МакКлендон. – Скажи им все, что они хотят! Делай что угодно, только выберись отсюда!

Тибор закивал головой: «Хочу остаться с вами, парни».

Парни стояли ошарашенные. Он точно сошел с ума. Даже в доме, где больше не было голода, болезней и перенаселенности, страх все равно преобладал над разумом. Напряжение не ослабевало даже ночью. Если спящий ерзал, дергался или вынужденно чесался от укуса, соседи срывались на него. Случайный локоть в лицо мог перерасти в драку.

– Ты что, не понимаешь, что нет ничего хуже этой дыры? – не успокаивался МакКлендон.

– Херня все это, – отвечал Тибор. – В Штатах у нас есть блинчики, яйца, бекон. Этим ребятам нечего предложить мне.

Упрямство Тибора сводило Карла с ума.

– Да что с тобой не так? – он чуть не ревел. – Да ты хоть понимаешь, как тебе повезло?!

– Война скоро закончится. Мы стоим здесь вместе и домой идем вместе.

– Да никуда мы не идем! Мы сдохнем все в Сибири, как собаки!

– Надо держаться вместе. Ударим врага в пах, где больнее.

– Это как это, интересно? – заорал Карл.

Все это время Дик Уэйлен помалкивал. Он изучал историю и был знаком с положениями Женевской конвенции относительно обращения с военнопленными. Не то чтобы он сильно ненавидел китайцев, но, однако же, понимал, что они злостно нарушают протоколы. Когда он заявил об этом товарищу Лю, тот гордо ответил, что китайцы не подписывали никаких соглашений. Поэтому теперь упорство Тибора взбесило его.

– Никто в армии, да и вообще нигде не знает о нас! – твердо заявил Дик, едва сдерживая себя. – А даже если и знают, то что они могут сделать?

– Как они вообще найдут нас? – запинаясь, пробормотал Джеймс Буржуа.

Рубин не сдавался. Он сжал губы и уставился на них железным взглядом – ясно было, что он решения не изменит.

Отвергнув предложение Лю, Рубин обрек себя на дополнительную работу: носил еду, чистил отхожие места, колол и таскал дрова, выносил из лагеря дерьмо ведрами. Охранники гоняли его с утра до вечера. Соседи по хибаре решили, что его кто-то сдал, выдал его разговорчики, а может, охранник, немного умевший говорить по-английски, подслушал, как он поносит китайцев. Сюрприза, конечно, не вышло: стойкий маленький венгр выносил все без единой жалобы.

Зима 1950-го унесла с собой больше полутора тысяч человек. Точнее сказать невозможно – учета никто не вел, и не было имен на грудах камней, на бугорках земли вдоль канала, на кладбище за «домом смерти», который китайцы называли «госпиталем».

Рэндалл Бриер, которого определили в сержанты, разлучили с его взводом и отправили жить с другими сержантами, с каждой новой смертью становился все злее и горше. Он где-то раздобыл бумагу и ручку и сочинил поэму, в которой выразил всю свою ненависть и отчаяние, обернул ее вокруг серебряного доллара и ухитрился утаить во время многочисленных проверок, скрыть от казарменных воров. В этом отрывке Рэндалл метким языком передает те ужасы, которые преследовали его, не давали спать по ночам:

Ни рожка не слышноНи сигнала отступатьНикаких похорон пышныхПока трупы идут по льду засыпатьНа холм, где наших парней зароют.И нет ненужных гробовЧто грудь укрыли бы, только солдатская кровьИх в последний путь умыла бы.Тут все цвета мира: черные, желтые, белые,Полторы тысячи угасших огней.В болезнях, бреду оголтелом, умах обледенелыхОни знали: не увидят больше родных аллей,Кто-то умер легко, еще больше – в агонии кроваво-краснойИ что, все полторы – напрасно?

Когда бы охранники ни проходили мимо его хижины, Рэндалл бесстрашно крыл их грязнейшими ругательствами, лютым матом. Повезло ему, что они почти ничего не понимали. А когда понимали и били его, он и тогда не успокаивался.

Снег сошел с дорог, ходить стало проще, и в лагерь пришли новые узники на смену умершим. Несмотря на это, жить там стало все равно попроще – не было уже этой удушающей людской густоты. В конце весны народу в хижинах стало ровно столько, что можно было спокойно спать на спине и ворочаться, не боясь потревожить соседей. За этот комфорт они заплатили высокую цену. Настолько высокую, что хватило и на холм, и на всю длину канала, и хотя могилы стыли безымянными, никто в «Лагере 5» никогда не забудет тех, кто там покоился.

15

Когда весна согрела землю, китайцы оградили забором часть парадной площади и устроили там огород. Через какое-то время появился крепкий урожай огурцов, помидоров, лука, редиски и всякой зелени. Китайцы назвали его «садом победы». Почти каждый день солдат нарочно проводили мимо сада и предупреждали, чтобы те и близко к нему не подходили.

Во время Второй мировой их родители устраивали сады победы для демонстрации своего патриотизма. Радио и газеты поощряли граждан выращивать собственные овощи, дабы помочь стране кормить армию – пусть все это носило чисто символический характер. Но вот в «Лагере 5» сад служил исключительно для унижения пленных американцев: вид свежих овощей – вот же они, только руку протяни! – сводил их с ума. Парни клялись, что отдали бы миллион баксов, лишь бы добраться до самого паршивого томата, хоть и понимали, что за этот самый томат их пристрелят.